Маленькая повесть о первом чувстве, вспыхнувшем между совсем юными девочками. Но не только. И даже возникает большой вопрпос, о чем бишь я.



1
Автобус полз по трясущейся змее, которая, окольцевав лесистую гору, любезно обернулась в автотрассу. Еще во время посадки дети нетерпеливо прильнули к окнам, будто надеясь, что принявшая их на хвост змея гордо приподнимет не голову, а именно хвост и как бы невзначай перенесет прямо на вершину горы, где располагался поселок с пионерлагерем. Но ничего такого не случилось. Водитель решительно посигналил, матери, звонко отцеловавшись, сошли, и автобус, зарычав, пополз. Он долго полз по примелькавшемуся, знакомому вдоль и поперек проспекту, который волочил через весь город крылья из всевозможных лавок, киосков, магазинов. В пыльных этих крыльях мерещилась моль родительских голосов, которые наставляют о том, что можно и чего нельзя.
Но вот проспект отстал от колес и исчез. Теперь рядом с автобусом шел пустырь и хмуро заглядывал в окна, как суровый, но назойливый мужчина. Гомон, а местами и рев детворы, скрадываемый рычанием автобуса, как-то сник, и всем захотелось тех светлых, радостных бабочек в голосах родителей, которые обтрепались от долгой жизни рядом и стали какой-то молью. Но бабочек как-то не стало.
Потом мужик запропал, и прекрасные сосны заструились навстречу.
Мария почти не отрывала взгляда от окна. Ей казалось, что автобус – это огромный рыжий пес, долг которого – беречь и опекать маленьких людей в их твердеющем пути. За свою двенадцатилетнюю жизнь Мария впервые путешествовала без родителей и, может быть, поэтому выглядела не по-детски серьезной. Впрочем, она догадывалась, что родитель – обобщенный и неопределенный, какой-то пустой и серенький – завелся внутри, и его там, внутри, немного мутило, как мутило в автобусе большинство ее спутников. Мария не плакала, не смеялась, не гомонила, не переговаривалась с соседями по сидению. Когда же на поворотах некоторые девочки, побледнев, спешно подносили к губам полиэтиленовые пакеты, Мария закрывала глаза и представляла себя ежиком, который катится клубком по росистой траве и собирает по кочкам крупные, как яблоки, капли. Влажный, весь в яблоках-каплях ежик был смешон, и от мысленной улыбки тошнота откатывала.
Когда Мария открывала глаза, она видела напротив и чуть наискосок такую же серьезную девочку, которая ехала спиной к ходу автобуса и никак не сообщалась со своими хихикающими соседками в цветастых шелковых платьицах. Девочка была не в платье, а в короткой синей юбке и белой в горошек блузке с отложным воротничком. Светлые, прямые ее волосы были аккуратно собраны в хвост. Сине-голубые глаза под бесцветными бровями часто и подолгу задерживались взглядом на Марии. И уж совсем неотрывно «глядел» на Марию нос, словно специально на нее нацеленный – длинный, курносый, мало вяжущийся с другими, довольно правильными, чертами девочки. Неприличный этот нос вызывал у Марии такое же неуважение, граничащее с отвращением, как и шелковые платьица у соседок.
Мальчики и девочки были рассажены отдельно - по трое на двуместных сидениях, и Мария пожалела бы, что оказалась в компании девочек, если бы ей не приходилось чувствовать себя с некоторых пор неуютно и среди мальчиков, потому что те перестали принимать ее за свою.
Две воспитательницы, следившие за порядком с задних сидений, поднялись и объявили обеденное время. Большинство девочек тут же достали бутерброды и, развернув на коленях одинаковые салфетки, принялись угощаться и угощать. Мальчики же, кроме одного или двух, сделали вид, что не расслышали объявления, и воспитательницам приходилось обходить их и оглашать возле каждого сидения на троих особое приглашение. В одном месте даже пришлось на время реквизировать шахматную доску, которая занимала на коленях место драгоценной салфетки.
Пользуясь тем, что воспитатели заняты мальчиками, Мария не стала вынимать своего завтрака и кратко отказалась от груши, которую предложила одна из соседок. Мария не могла понять, как можно так скучно разворачивать салфетки, когда за окном словно съезжают с горы сосны – корабельные, с проседью облаков в кронах. Кроме того, Мария понимала, что после завтрака ей не удастся довести своего ежика до водяных яблок, а подзывать воспитательницу для того, чтобы передать ей наполненный до краев пакет, ей как-то не хотелось.
Не отрываясь от сосен-лыжников за окном, Мария машинально отметила краем глаза, что курносая девочка, которая продолжала поглядывать на нее то прямо, то украдкой, тоже не достала своего завтрака, но от дружной, видимо, давно сплоченной компании девочек, расположившихся в двух повернутых друг к другу сидениях недалеко от кабины водителя, отделилась низенькая рыжая девчушка в очках и, - вот те раз! - тоже предложила курносой грушу и, когда та отказалась, строго передернула плечами и отошла с видом: «Я сделала все, что могла». Вернувшись к своим, девчушка, видимо, сказала какую-то колкость, за которой последовала пара смешков.
Смешки сорвали бдительные воспитательницы. Одна из них подобралась к курносой и, деликатно склонившись над ней, сделала какое-то внушение, после чего девочке пришлось все-таки извлечь свой бутерброд и нехотя приняться за него.
«Вот, варвары», - подумала Мария. Так говорил на уроках учитель истории, добродушно поглядывая на них из-под огромных очков в роговой оправе, и Марии казалось, что класс – это такой экспонат, который учитель разглядывает из своей стеклянной колбы. Хотя правильнее было бы счесть за экспонат учителя.
Наконец автобус выбрался из лесу и, заметно сбавив рычание, понесся по сияющему на солнце асфальту с аккуратными дачными домиками по обочине, повернул раз, повернул другой и, миновавши километровый участок дороги посреди цветущей поляны, остановился у большого четырехэтажного здания с прекрасным двором за сетчатой оградой. Дверцы открылись, все ринулись гурьбой к выходу, и воспитательницам стоило немалых усилий, чтобы отобрать излишек эмоций и построить всех в колонну.
Мария не заметила, как отказалась в колонне с мальчишкой, который едва доставал ей по плечо, как тот деревянно просунул ей ладонь в руку и как все они, все еще гомоня, двинулись в здание – как и все дети, она порой забывала, где ее голова. Но колонна, так же как и класс во время урока, автоматически ставила голову на место. Осознавая это, воспитатели пользовались разного рода построениями, как опытные маги. В передних рядах запели, и вскоре все задорно подхватили мотив, который, пронзив Марию от макушки до пяток, сделал из нее гордого и бесстрашного человека:

Что легенды нам о Боге,
Если бы не мы с тобой?
Наши боги – те дороги,
Что ведут в последний бой.

Пламя разгорается на весь земной простор.
Быть первыми время нас учит.
Ты гори, гори, мой костер –
Мой товарищ, мой друг, мой попутчик.

Так, поющей колонной, они промаршировали на третий этаж, и все опять смешалось и забылось.
Когда Мария снова нашла свою голову, то обнаружила себя сидящей на аккуратно застеленной угловой койке в просторной палате на шестерых. Украдкой приглядываясь к пятерым спутницам, которые хлопотали над сумками, извлекая и раскладывая со смешками по тумбочкам разные вещи и вещички, Мария попыталась угадать свое место в этой давнишней компании. Это были те самые подруги, от имени которых приходил к курносой девочке посол с грушей. По некоторым репликам Мария определила, что компания прибыли из Залайска – маленького городка, расположенного в пятидесяти километрах от их Краеугольска. И с грустью догадалась, что место ей в этой дружной компании вот какое – оно никакое! Это так почему-то повелось в ее жизни: Мария могла нащупать какую-то роль только в свежем, еще формирующемся коллективе, где каждый голос еще сдержан и подается на равных, где не надо ничего раздвигать при помощи того человечка внутри, функция которого – работать локтями. У Марии, конечно, был такой человечек, и она вполне могла выпустить его на свободу, но причина, мешавшая ей определиться порой даже в свежей компании девочек, коренилась, по-видимому, не только в застенчивости.
Между тем время шло, и Мария чувствовала, что вот сейчас, немедленно надо как-то обозначить себя. Если молчание ее не прервется в первые минуты, то оно, возможно, не прервется никогда.
Вдруг смутно она почувствовала, что дело, отчасти, в одежде. Раскрыв молнию на все еще стоящей на коленях сумке, она раскопала среди кучи ненужных кофт, юбок и колготок любимые кофейные шорты и синюю безрукавку. Сорвав с себя небрежным движением платье, – она одевалась в платья только по торжественным случаям, поддавшись уговорам матери, – Мария с удовольствием просунула ноги в шорты и, почувствовав удвоившуюся близ паха ткань, внезапно расслабилась. Взглянув потеплевшими глазами на пятерых смешливых девочек, она подумала, что могла бы, впрочем, и полюбить их. Ей захотелось перекувырнуться в воздухе, ухватившись за спинки стоящих рядом кроватей, хотелось подхватить мячик с пола и, взобравшись на шифоньер, метнуть его в ту низенькую девчушку в очках. Она, должно быть, подхватит мяч и вернет его Марии с очаровательной улыбкой. Мария станет поочередно кидать мяч в девочек, а те – с визгом и смехом – отбиваться.
Но ничего такого не произошло. Мария просто сделала два шага вперед и сдержанно, сурово спросила своим громким, низковатым голосом
- Девочки, вы, наверное, из одного класса?
Все замолкли, как по команде. И самая высокая и серьезная – с фиолетовым бантом в серовато-русых волосах, ответила, стараясь не смотреть Марии в глаза:
- Мы не из класса. Мы из двора. А классы тут разные – кто из четвертого, кто из пятого. А сестра вот – из второго, - она кивнула на рыжую девчушку в очках, которая разглядывала Марию прямо и откровенно, в то время как другие делали это украдкой.
- Тебя как зовут?
- Меня – Мария. А вы из Залайска?
- Лена.
- Даша.
- Да, мы – залайские. А ты – краеугольская?
- Да, я из Краеугольска.
«Ну, все. Хватит на первый раз», - сказал внутри Марии некто – тот самый, кто вечно приглядывал за ней в незнакомых местах, одергивая и тормозя порывы. И Мария, повинуясь ему, внутренне сникла. Но внешне все выглядело эффектно. Она вернулась с независимо-озабоченным видом к вещам на койке, повязала пионерский галстук и вышла на террасу. Широкоплечая и скуластая, с короткой стрижкой под пажа, с громким голосом и серьезным взглядом под чуть нахмуренными густыми бровями, Мария невольно внушала уважение как сверстникам, так и педагогам. Она поняла – место ей обеспечено. Вечное ее место постороннего, который изредка подает голос, когда к нему обращаются с вопросом. И – так же изредка – спрашивает, а, услышав ответ – исчезает…
Но, оказавшись на террасе, по которой носилась разновозрастная детвора, большей частью еще незнакомая друг с другом, где каждый был сам по себе, Мария снова преобразилась и побежала вслед за какими-то первоклассниками, желая понять, где у террасы края.
На бегу она поравнялась с Мавродием – мальчишкой из их двора, который, видимо, прибыл со вчерашней группой. Она обрадовано толкнула его, бегущего, в спину, и тот, встрепенувшись, повернул вечно удивленное веснушчатое лицо:
- Ма-а-рия!
Мавродий был младше на год и едва доставал Марии до плеча
Между ними существовала давняя традиция – Мария была человеком, которому Мавродий сдавал выкраденные у ребят рогатки. Мавродий ненавидел охотников и рыбаков. Сиживая иногда на дереве с молчаливой Марией и охотно болтая, Мавродий делился планами о том, как выучиться выкрадывать удочки у рыбаков, а, может быть, и ружья у охотников. Он даже выкопал яму в овраге, куда будет складывать эти ненавистные, сломанные им надвое предметы.
Вообще-то Мавродий был трусом, мальчишки вечно били его, но он до того не мог видеть, как кто-то режет дождевого червя или обрывает крылья бабочке, что кидался с ревом на мучителя, даже если это был рослый и сильный пацан. Но от усердия Мавродия червю или бабочке доставалось еще больше, и тем паче доставалось Мавродию. Поэтому он отводил душу кражами рогаток. Стянув это ненавистное приспособление, Мавродий как бы невзначай подходил к играющей во дворе Марии и передавал ей трофей из кармана – за пазуху.
Мавродий всегда шепеляво произносил одни и те же слова:
- Сломать и выбросить.
И Мария, едва заметно усмехаясь, с достоинством кивала. Никто из воробьиных охотников ни разу не догадался о наличии у вора сообщницы.
Вот и сейчас Мавродий высунул из кармана край рогатки и, суетливо озираясь, спросил без обиняков:
- Сломаешь? Выбросишь?
Мария привычно кивнула.
Разогнавшись, она далеко оторвалась от Мавродия. Прохладный, пропитанный хвоей воздух бил в лицо, стеклянные двери палаты мелькали, как дорожные столбы и из них выскакивали ребята и тоже куда-то мчались.
В террасе обозначился поворот и, оказавшись на боку здания, Мария увидела вдали высокую гору с желтым галстуком искусственной лыжни. На самой вершине стояли лыжники и один за другим устремлялись вниз, красиво огибали повороты и, взмыв с трамплина, плавно приземлялись на пластиковый снег.
Минут пять Мария заворожено смотрела на летящих камнями лыжников. Одновременно она высмотрела наметанным глазом лаз в сетчатой ограде лагеря и сделала отметку в памяти – отсюда можно убежать к лыжне, можно попробовать прокатиться по ней на доске.
Потом Мария вновь сорвалась с места и, оббежав здание по кругу, спустилась во двор.
Там она сделала с рогаткой Мавродия то же, что делала с рогатками всегда: бережно обтерев об майку, зарядила камешком и прицелилась. Здесь, у заднего выхода, располагалась липовая аллея, и затаившиеся от близости детского гвалта птицы походили на плоды. Целясь в них, Мария всегда так и понимала: если камешек попадет в цель, плод, вскрикнув, сорвется. Победно подхватив его, она примется «работать» над еще теплым, в пуху, комочком – любоваться окраской перьев, водить по скрюченным коготкам пальцем, и, разомкнув клюв, пристально всматриваться в горизонт таинственного рта. Так делали все мальчишки, кроме чудака Мавродия, а после, выпотрошив добычу ножиком или осколком стекла, жарили в костре на углях и торжественно уплетали с небывалым аппетитом.
Сама Мария не участвовала в пиршествах, но охотно отдавала своих воробьев и ворон в общий котел.
Натянутая резина сорвалась с рогатины. Камешек упал на плоский булыжник, где грелась огромная зеленая ящерица, и та, вскинув голову, насторожилась. Подкравшись, Мария попыталась накрыть ее ладонью, но ящерица ускользнула под булыжник. Отвалив камень, Мария обнаружила норку и принялась разгребать ее, помогая себе концом рогатки. Когда норка была разворочена до середины, Мария бесстрашно просунула в нее руку по локоть и вытащила вцепившуюся в палец ящерицу.
Перехватив ящерицу у горла, она заставила ее разжать челюсти и, обтерев кровь с пальца, принялась рассматривать ее нарядную шкурку.
Наглядевшись вдоволь, Мария оставила себе трофей – хвост и отпустила ящерицу, после чего зарыла рогатку в развороченную норку и завалила место булыжником.
На лестнице, где она вскоре снова оказалась, шли как в муравьином потоке, девочки. Она кинула в их скопление все еще извивающийся хвост. Раздался визг, который так удивлял Марию своей бесполезностью. Она не понимала, откуда берется в природе такое излишество – девичий визг.
Пробравшись в палату, она, как ни в чем не бывало, подошла к своей койке и принялась, ни на кого не глядя, перебирать вещи.

2
Потекла лагерная жизнь. По утрам отдаленно и протяжно вторгался в сон горн. Звучание его напоминало солнечную рябь на свежей лужице. Сон оседал на дно, а рябь поднималась к небесам, и Мария, пробудившись в приподнятом настроении, сразу вставала.
После пробудки все спускались во двор, выстраивались в шеренги по отрядам и занимались физзарядкой. Это было не самым интересным, и некоторые норовили урвать у сна еще полчаса и спускались уже к пионерской линейке. Поэтому горнист ходил по палатам и посылал в уши лежебок короткие, хриплые, упругие сигналы.
В то время как все еще делали вид, что звук горна – это так… шум дальний и посторонний, конкретно ни к кому не обращенный, Мария успевала умыться и почистить зубы вкусным порошком с привкусом апельсина – она специально уговорила мать купить ей круглую коробочку с порошком, это было интересней, чем тюбик с пастой. После физкультуры умывальную комнату брала штурмом разновозрастная толпа с зубными щетками. Но, ворвавшись в комнату, некоторые особи в юбках тут же с визгом выскакивали, обнаружив на полу прыгающих лягушек, которых запускала Мария еще с вечера.
Проведя раз-другой расческой по волнистым, до плеч, волосам, в которых никогда не водилось бантов и заколок, Мария охотно шла на физзарядку. Ей нравилось, когда люди в спортивных костюмах выстраивались в одинаковые ряды и словно переставали делиться на мальчиков и девочек, сильных и слабых. Ей смутно казалось: здесь, на спортивной площадке, все становятся равны и нет больше крикливых платьев и кривляющихся голосов. И не то, чтобы она не любила в людях разность – наоборот, люди в разной одежде раздражали ее своей одинаковостью. Здесь же тишина и торжественность, сдержанность в движениях представлялись ей формой для души. Имея такую форму внутри, можно было надеть любое платье – и это не будет крикливым, не будет пустым.
Но особенно любила Мария пионерскую линейку. Выбравшись, словно из куколок, из спортивных костюмов, шумно умывшись и весело начистившись, вся лагерная детвора вместе с воспитателями собиралась во дворе и густо гудела. Марии нравилось быть в толпе, ходить в ней, смотреть и слушать. Где-то играли в «резинки», где-то в «классики». Затесавшись к старшеклассникам, она порой напарывалась взглядом на парочки, которые, не глядя друг на друга, зачем-то соединяли пальцы рук. Все это длилось какое-то мгновение, и пальцы пугливо отстранялись или отскакивали друг от друга, как от удара молнии. Мария не любила женихов и невест. Она представляла женихов обманщиками, которые дарят невестам фату и белое платье, заманивают их в красивую машину, везут в ЗАГС, где берут с них какую-то странную клятву, а после, заручившись клятвой, заставляют всю жизнь готовить и стирать.
Но вот горнист оповещал о начале линейки, и Мария протискивалась к своим.
Странные отношения были у нее со своими – она не завела друзей в отряде, но лица, к которым она незаметно, исподлобья присматривалась, стали для нее такими особенными, что Мария только и думала о том, какое это счастье – видеть именно эти лица. Глядя на них, она словно чувствовала поток теплого ветра в лицо. И когда все стояли по стойке смирно, и председатель их отряда – высокая, стройная девочка Катя – торжественно вышагивала к вьющемуся на флагштоке знамени, чтобы отдать ему честь и звонко отрапортовать: «Товарищ старший пионервожатый, отряд «Буревестник» готов к труду и отдыху! Девиз отряда: «Бороться – искать, найти – не сдаваться!», Мария словно превращалась в ясный, трепещущий голос на жарком ветру. И голос гремел в унисон с тремя десятками братских голосов: «Буревестник!.. Бороться – искать!..»
И совсем иначе было в мертвый час, когда стены палаты отделяли от отряда несколько лиц, и приходилось проживать среди них мучительную роль посторонней.
Мария так и не сблизилась с девочками из Залайска и даже не научилась различать всех пятерых по именам. Как нарочно, залайская компания концентрировала в себе все то, что Мария особенно не любила в девочках.
Они не любили физкультуры и еще больше не любили пионерской линейки. То, что отряд назывался «Буревестником», имело для них какое-то смешное значение. Занимаясь в мертвый час маникюром, они охотно обсуждали туалеты своих мам, но едва разговор соскальзывал на что-то пионерское, как пыл в их голосах угасал, и в них появлялись смешливые нотки. Девочки эти при любом удобном случае старались снять и заныкать в карман красный галстук и держали под подушками сережки, ношение которых было запрещено. Они все время играли, но не в мяч или шашки, а в какой-то беспрерывный «Дом-дом»
Роли в этой игре всегда распределялись одинаково. Всеми верховодила высокая и серьезная Лена – с неизменным фиолетовым бантом в мышиного цвета волосах. Она-то и играла роль мамы. При ней была дочь Даша – совсем не похожая на нее рыжеволосая девочка в очках – любопытная и назойливая, которая вечно одинаково улыбалась полуоткрытым ртом. На самом деле Лена и Даша были двоюродные сестры, и младшая состояла у старшей на побегушках. Три другие девочки не то чтобы прямо подчинялись Лене, но во всем прислушивались к ней и, вяло болтая в русле заданной той темы, казались Марии старушками с вязальными спицами. Представляя свою роль среди них, она видела себя такой же старушкой, а потому… не видела вовсе и, хмуро стиснув зубы, упорно отмалчивалась, лежа за книгой на своей угловой койке.
В мертвый час никому не спалось. Воспитатели не принуждали их ко сну, но следили за тишиной и за тем, чтобы никто не ходил без нужды в коридор. Еще полагалось быть в пижамах, вблизи от разобранных постелей, и эта близость постели нет-нет, да и заманивала нырнуть в свою хрустящую, белоснежную свежесть и забыться если не сном, то мечтательной дремой.
Отложив «Военную тайну» Гайдара, Мария прикрывала глаза и незаметно оказывалась внутри своего сжавшегося сердца. Там, внутри, моросил дождь, и видна была блестящая, черная от сырости лавочка. Над лавочкой склонялась трепещущая на ветру ива – некоторые ее листья удлинялись из-за висящих на концах каплей. Серые, пахнущие валокордином капли срывались и исчезали в черноте цвелой древесины. Мария чувствовала, что это неизвестное место – самое для нее родное на этой Земле. И непонятно почему наворачивались слезы. Она понимала, что непогода изгнала со щемящей душу лавочки под раскидистой ивой кого-то, кого-то… Ах, вот кого! Ее мать!
Отвернувшись к испещренной надписями стенке, Мария стискивала зубами кончик пододеяльника, чтобы не разрыдаться. Дрема в мертвый час навевала ей образы пустого мира – мира без матери. Всякий раз разные, образы эти смутно намекали на то, что мать мучается без нее и, измучавшись, тихо уходит туда, где у привычного мира появляется новая грань – какое-то серое небо, потом черное небо и в него летит капсула с запечатанной в ней Марией, словно Мария космонавт… и она знает, что никогда больше не вернется на Землю.
Передернувшись, как от удара током, Мария хваталась за книгу, но короткая жизнь маленького Альки с его военной тайной обрывалась в конце одинокой могилой, проходя мимо которой отдавали честь пионеры. Проплывали корабли, пролетали самолеты. И все отдавали честь. А Альки уже не было. Его место на Земле было пусто…
И, отбросив читанную-перечитанную книгу, Мария укрывалась с головой одеялом, и в душной темноте постели слезы беззвучно катились по ее лицу, как капли дождя по стеклу. Мария так и чувствовала: она – стекло. А белое белье постели – не то пеленки, не то струи жуткого запредельного света, белого, с фосфорическим оттенком. Вся постель – это капсула.
Как нарочно, за стенкой, в соседней палате, затягивали хором жалостливую песню. Странно, что никто из дежуривших в коридорах воспитателей не обрывал эту надсадную детскую тоскливость. Видимо, взрослые негласно решили: тихому часу – тихая песня. И песня словно пробивалась робким пламенем из тлеющей головешки, а кругом головешки кипел дождь, колошматя головешку по голове. Но голосок просачивался сквозь воду и, дальний, водянистый, звал на помощь тех, кто на суше. И вдруг со всех концов к нему прибивались такие же водянистые голоса и, по-щенячьи сбившись, начинали мерцать болотными огоньками. От огоньков становилось светлей и все погружалось в откипевший, моросящий дождь.
Таких песен в репертуаре соседней палаты было три. Первая повествовала о жизни несчастного-разнесчастного вора, который отбывает срок на Колыме и то и дело кланяется в письмах горемычным детушкам, обещая по возвращении обласкать их сторицей. Вторая песня называлась «Пропала собака» – героем ее был безутешный малыш, преданно ищущий пропавшего друга. А третья была о маме. И в ней повествовалось о том, как пришел однажды сын домой, а мамы больше нет. Мама лежит со свечкой в сложенных на груди руках, а по лицу ее разлита восковая бледность.
Вслед за этой, обычно, последней по счету песней, со стороны террасы их палате прокрадывалась гостья – приоткрыв стеклянную дверь, она широко размахивалась и вылетевший из ее ладони громадный помидор распластывался вдребезги жар-птицей на чьей-нибудь тумбочке. Взметнувшись, девочки возмущенно кидались в дверной проем, но нахалка уже запиралась в соседней палате. Девочки во главе с Леной колотили кулаками в запертую стеклянную дверь, строили рожи и обзывались. Из-за двери неслись смешки и ответные оскорбления.
Мария не участвовала в потасовках, может быть, потому, что помидор никогда не долетал до ее угловой койки. Но обычно она бралась за тряпку и, пока девочки ломали копья, стирала жар-птицу с тумбочки. Мария не понимала, как могла возникнуть такая мальчишеская вражда между девочками на том лишь основании, что одни девочки были из Залайска, а другие – за стеной – из Макеевки, что у одних отряд назывался «Буревестником, а у других – «Соколом».
Вернувшись в палату с безуспешного штурма, девочки из Залайска долго выругивались и принимались за детальную разработку плана мести. Пункты были один похлеще другого: пробраться к макеевским, когда те уйдут в столовую, и надушить мочой подушки. Или обернуть в тряпку дохлую крысу, приладить сверху записку «Небольшой сюрприз» и сунуть под одеяло первой вредине Надьке. Или вот что: выследить эту Надьку во дворе, когда нету своих, окружить и попинать хорошенько ногами. Надо только пронюхать, какие у Надьки планы на вечер, чтобы рассчитать, где ее караулить.
Кровожадный совет обычно прерывался легким шумом со стороны террасы, смешками, звуками короткой возни и резким, подчеркнутым хлопкам двери. После чего в палату нехотя проскальзывала белокурая курносая девочка – та самая, которая запомнилась Марии еще в автобусе своим внешне спокойным, изучающим взглядом. Сделав несколько шагов, она в нерешительности замирала и, необыкновенно высокая, молча погружала куда-то вбок свои спокойные, прозрачные сине-голубые глаза, хотя вид у нее был взъерошенный, а на щеках проступала краска.
- Светка! – строго вскрикивала Даша и, оглянувшись на сидящую со сжатыми губами Лену, подступала к вошедшей девочке, как Моська к Слону. – Они опять тебя мучили, да? У-У! Уроды! Но ты смотри у нас – ты терпи! Ты же наш разведчик! А может… Кто тебя знает. Может, ты уже их разведчик… А ну признавайся – ты теперь чья?
И протянув руки, словно к лампочке над головой, Даша хватала Свету за грудки и принималась со свирепым видом выкручивать кулачки.
Немного попятившись, Света продолжала молчать и даже не пыталась защищаться. Только пятна на ее щеках проступали все резче. Чтобы не видеть ее неловкости, Мария сердито бралась за книжку. Как-то само собой получилось, что из всей неприглядной залайской компании более всего неприятна была ей эта мощная по фигуре, но такая беспомощная, безответная девочка. И хотя Мария догадывалась, что Света оказалась заложницей в зловещей макеевской палате не только потому, что была отрезанным ломтем у своих, но и потому, что это она, Мария, расторопно заняла у залайцев предначертанную той шестую койку, догадка не прибавляла ей снисходительности. Будь Мария на месте Светы, она бы одним только взглядом раскидала по местам всех этих зарвавшихся девчонок. Поэтому безответность высокой, физически сильной девочки вызывала у нее чуть ли не физическое чувство отторжения. Кроме того, была в этой Свете какая-то раздражающая, невыносимая непривлекательность. Нос вздернут, как у Буратино, кожа лица и рук молочно-бела и сквозь нее просвечивают венки, необычайно-белые волосы, по-рыбьи прозрачные глаза… Сталкиваясь взглядом с этой прозрачностью, Мария всегда отводила глаза и проходила мимо, словно и не было вовсе Светы, словно Света была прозрачной.
Пока низкорослая Даша, вцепившись в Свету, висела у той на груди, Лена восседала верхом на спинке кровати и что-то хмуро обдумывала. Четверо остальных как ни в чем не бывало оживленно обсуждали происшествие.
- Они – сволочи, - тихо произносила Лена, и все вдруг замолкали, а Даша, перестав закручивать свои непонятные лампочки, отступала на шаг от своей жертвы, но продолжала при этом строго смотреть ей в лицо, как бы рекомендуя получше прислушаться к тому, что будет сейчас сказано. – Расскажи нам, пожалуйста, что они о нас говорят. Они что-то просили передать? Что?
Руки у Лены были скрещены на груди и глядела она со своего сидалища, словно школьный директор на провинившегося ученика – сверху и искоса. Голос ее был ровен и подчеркнуто-ласков, как у человека, который чувствует свою власть.
Наступала пауза. Очень долгая. Так как Света никак не могла вытолкнуть из себя тех слов, которые насильственно впихнули ей в копилку памяти с приказом «Передать!», не могла их собрать и, видимо, не понимала – зачем.
Она бесцветно роняла:
- Ну… всякое говорили. Что вы гады, говорили. Вот.
- Что еще?
- Что суки.
- А еще? Ну-ну, телься!
- Говорили про Лену плохое. Просили передать, чтобы ты, Лена, уехала. А иначе… грозились, что завернут твою голову в это… не помню, во что, и перешлют маме. Да, вспомнила: в бандероль упакуют.
- Фигушки им! Это мы их в бандероль уложим! Что еще? Ну, быстро, быстро!
Что было дальше, Мария обычно не видела. Какая-то сила вынуждала ее выйти в коридор под предлогом малой нужды. А так как по иной нужде в мертвый час в коридоре обретаться не полагалось, то шла она, как и было положено, в сортир, совмещенный с умывальной комнатой. И там уж, честя про себя свою невезучесть – ведь надо же было оказаться в такой муторно-скучной компании! – а еще больше честя не от мира сего, неприятную, попросту говоря, противную девочку Свету, Мария выхватывала из ведра прикрытых половой тряпкой лягушек, отловленных не далее как утром и, широко размахнувшись, выкидывала в окно. Однажды лягушка улетела, оставив случайно зажатую между ее пальцами лапку. Мария, не церемонясь, бросила лапку вслед, как кидают шапку выставленному за дверь непрошеному гостю. Некоторые квакши грузно шлепались об асфальт. Ничего, сойдет и так!
Вернувшись назад, она уже не заставала Светы. Наговорив ей в оттопыренные, вечно краснеющие уши список ответных ругательств и снабдив инструкцией по применению, залайцы уже схватили Свету под руки, подвели ее к выходу на террасу и со смешками толкнули. Иди, мол, к своим макеевцам! Мария однажды видела, как это делается.
Еще Мария видела, как укрепляет авторитет Лена. Была у той привычка просовывать поутру руку под одеяло сестры Даши и со строгостью в лице проверять, суха ли простынь. И однажды простынь оказалась не суха. Лена сдернула одеяло, присмотрелась, принюхалась. После чего схватила детский утюжок и двинулась к Даше, которая, истерически рыдая, забилась в угол. Даша не выносила вида острых предметов и утюгов так же, как большинство девочек не выносят лягушек и ящериц. Но Лена все равно долго, неотрывно водила по ней утюгом – нежно, нежно, будто ласкаясь. Пока остальные, что вмешивались дотоле нестройно, не сказали вдруг хором: «Хватит!»