Помимо того, что она мне безумно нравилась, она столь же безумно раздражала. Наверное, эту строчку вы встретите во всяком второсортном затрёпанном романчике или новеллке о любви. Которая столь часто приобретает хищные черты ненависти. Хищные? Но на кого охота? Вездесущие ведьмы… Или что-то распыляют в воздухе. Определённо, что-то распыляют.

 

Но нет, подождите, я не говорю, что она была невообразимо хороша, чтобы вызывать жгучую ненависть исключительно от своей умопомрачительности. Хрен там. Верьте или нет, да я видела её насквозь!

 

Во-первых, никому не понравится, когда в довод на любое возражение вам приводят «многие…». Это был какой-то «пунктик», мусорная «липа», которой хотелось перевязать ей рот (я почему-то представляла ленту красного цвета). Многие — то, многие — сё. Кто все эти люди?! Многие… Но они регулярно вставали на защиту её интересов. Табун из вшивой статистики. Хотя большой вопрос, имели ли эти привидения пол или возраст.

 

Во-вторых, она плакала. Да-да, она делала это публично. И настолько поднаторела в искусстве пускать слёзы, что не оставалось сомнений о практике перед зеркалом. Но это доходило позже. Сначала вы чувствовали себя полным олухом, идиотом и козлом. Андоном, если угодно.

 

Плакала она красиво.

 

В-третьих, она искренне полагала, что умнее меня и вообще — всех окружающих. Это читалось в её глазах с той ясностью, с которой вы видите небо голубым. И я не понимала, почему никто этого не замечает. У неё были эдакие фразы:

 

— У Сэлинджера мне нравится его вездесущая «липа». У Аготы Кристоф — ПРАВДА, когда понимаешь, что предыдущие пятьсот страниц были о лжи. А Нил Гейман бесподобен: уродливые карлики вместо сказочных гномов, и Белоснежка — кровососущая тварь.

 

Всё с такой величественно-романтичной подачей, будто никто, кроме неё, не читал и не ведал. Она готова была поставить на кон свою жемчужину, которую теребила вертлявыми, но надо сказать, изящными пальчиками, оттягивая цепочку. Куда уж нам, крестьянам немытым?

 

Я так и застыла с поднесённым бокалом и булькнув вином. Пусть разразит гром её самовлюблённость, всех озвученных писателей я тоже читала. Но кому это интересно? Я молчала. Речь шла вообще о другом. Возвращение же на исходную тему привело мой почти рык:

 

— Я? Нет, я пишу неудобоваримые переводы с неведомых языков.

 

Однако по порядку следовало бы начать с того, как мы познакомились. Оказия, иначе не назовёшь. Эта креветка в розовом костюме имела настолько неуправляемый зад и самораздвигающиеся ноги, что умудрилась потерять «подж*пник» подъёмника на горнолыжном склоне, образовав затор. Я ехала под музыку как раз после тех, кто с помощью хитроумных акробатических манипуляций, успешно обошли её не особо расторопную фигуру, и… врезалась, потеряв равновесие. Удача плюнула в лицо. Можете представить мою реакцию, в судорожно раздирающей дилемме между проклятиями и пацифизмом. Впрочем, разродиться ничем не удалось, ибо нас, уже двоих, материли следующие гимнасты. Вы можете догадаться, что она сделала? Разумеется, расплакалась.

 

Итак, сидела она на склоне. Я успела оттащить её чуть в сторону и отряхивалась от налипшего снега. Сидела она на склоне и плакала. Не иначе, Вероника из некогда нашумевшего и, бесспорно, попсового произведения Пауло Коэльо. Самое коварное, что звали её именно так. Вероника.

 

Как вы думаете, что я почувствовала? Наверное, как всякий нормальный человек — жалость. Участие. Сопереживание... Г-ди, вот, почему я хочу быть ненормальной.

 

А потом мы «сдружились». Оказалось, что она тоже «по девочкам». Помимо природной привлекательности, у Вероники было отменное качество — умение удивлять. Она раздражала мой мозг страшным вирусом — загадкой. Мне оставалось лишь хотеть думать, что я не менее интересна.

 

Вероника звала меня в свои компании, я — в свои. И всё было бы классно, если бы спустя месяц от начала нашей «нежной дружбы», она не флиртовала с совершенно другой персоной. Пожалуй, это раздражало больше всего.

Самая бредовая идея — на последнюю неделю декабря «махнуть на машинах» на горнолыжку в Финляндию. Могла родиться только в сумме идиотизма наших объединённых компаний.

 

Все работающие. Но этот фактор отмёл только часть. Из оставшихся — половина даже не катались. Какого лешего забыли? Плюс к тому — а, скорее, в минус — по два дня пути туда и обратно. Эге-гей, нам же в Москве тапки жмут, устроим дальнюю поездку и пересрёмся все нах!

 

Так или иначе, вот это — «А давайте снимем домик» — произвело нездоровый фурор. Будто в бильярдной «VIP»-зале, где официанты просили курить хотя бы по очереди, дули вовсе не табак. Кто-то собирался разыграть больничные, вторые — отпуск. Особо ужаленные готовили импровизацию со срочной визой.

 

По правде, у слова «VIP» вместо больших букв я бы поставила большие кавычки. Само подвальное заведение было изрядно убогого типа. Мы пили свой алкоголь и закусывали своими мандаринами. Ради «не обидеть» сделали чек на кофе, чай, пельмени и сэндвичи. То есть, наименее отвратное. Впрочем, последние два «блюда» у мужчин уговорились за обе щёки вполне съедобно.

 

— Ты же поедешь? — Вероника, отошедшая от бильярдного стола, присела рядом на диван и тут же прилегла, опустив голову на мои бёдра. Её длинные каштановые волосы разметались. Тёплого, орехового цвета глаза по-кошачьи медлительно призакрылись и вновь, со столь же завораживающей грацией, устремились на меня.

 

Думаю, сейчас вы поймёте, почему мне хотелось врезать ей с колена. Весь вечер она по-девичьи обнималась и жеманничала с Викой, которая, между прочим, была в отношениях с парнем. Смеясь, они оттягивали ему широкую светло-русую бороду с двух сторон. Вова, — так его звали, — эдакий высокий пузатый кабаняра с маленькими глазками, сыпал шутками. Его приколы вызывали аллергию с того момента, когда, также веселясь, он пытался впихнуть в меня водку, брызги которой попали в глаз. Кстати говоря, Вова был лучшим другом Вероники. Только это, наверное, удержало, чтобы не плеснуть обратку из стопки в беспардонный фейс.

 

Как человек, возможно, Вова был неплохим. Без бороды он выглядел «сладким» — пухлощёкий, с нежными тонкими губками. В общем чате в мессенджере такой пупс смотрел с аватара, что Будда отдыхает. Не знаю, по какой причине он меня донимал, но проявлял неизменный и проблемный интерес. Целуясь на прощание, мы обменивались чем-то вроде: «Да ты зассала» — «Нет, это ты ссыкло».

 

Меня иногда посещают мысли, что лесбиянки, — например, как я, — имеют некоторую неуживчивость с мужским полом на химическом уровне. Мне бы стоило что — посмеяться и выпить водку? Находясь долгое время в гетеро-компании, я практически физически начинаю ощущать довлеющий тестостерон. Я чувствую, как мужчины подают плечи, хорохорятся, низкий тембр голоса. Но в отличие от гетеро-женщины, какая должна бы ощутить историческое безотчётное благоговение между ног, мне хочется вырваться, будто из клетки. Окунуться в эстроген.

 

Окунуться. Как в бездонные глаза женщины, поместившей голову мне на колени.

 

Нужно сказать, к своим 27-ми я спала с мужчинами, не раз. Как правило, довольно хорошо ладила. Кроме Вовы.

 

Вероника была младше всех — двадцать шесть. Другие либо мои одногодки, либо старше на пару-тройку лет.

 

Я подозревала, что Вероника хотела пойти на «тройничок» со своим лучшим другом и его пассией. А может, уже сходила. Тогда зачем я? Пожалуй, этот вопрос задавала себе каждая, кто ощущал своё сердце не в порядке «по таким девочкам».

 

Вероника смотрела на меня так, что разом вспоминались все романы славной Рэдклифф, политые литрами слюны лесбиянок всех стран и народностей. «О, серьёзно?» — приподнимала я брови на 10-й странице и отматывала ещё двадцать вперёд. «Да ладно!» — такими скачками добиралась до середины, где героини резко стонут, извиваются и ёрзают. Дальше можно опять промотать. Хеппи-энд. Чмоки и вечная любовь. После секса обычно происходила пущая тягомотина, и я заметила, что в некоторых произведениях писательница стала выносить услады ближе к концу. Так о чём я? В романах Рэдклифф каждая уважающая себя лесбиянка обязательно тонула в глазах другой, не менее уважаемой.

 

— Ли-ис… — раздалось тягучее из припухлых губ.

 

Ах, да, время представиться. Алиса. Многие зовут Лис. В детстве мне хотелось быть Элис. Вова пошёл дальше других и называл Лиз. Вероятно, в его воображении это имя идеально гармонировало со «статусом» лесби.

 

— Я пока не знаю, — всё было сложно. — У меня график два-два. Если только поменяюсь с кем-то… Гендир — маразматичка-тусовщица. У нас трудовые договора задним числом, а лишиться работы перед мёртвым сезоном… Ну понимаешь, не хотелось бы, - как можно простодушнее заключила я.

 

Отец недавно попал в аварию, и скоро на выписку. Я представляла, как мама вещает, руки в боки: «Ты хоть знаешь, каково это, одной ходить за больным человеком?! Конечно! Тебе ведь нет дела, езжай!..». Она предварительно готовила меня, пуская разговоры на тему «Как же мы будем справляться». И тут поездка. Разгорится скандал. Потом остынет, принесёт носки и кучу мелочей, чтобы я непременно уложила в чемодан. Вопрос лишь в том, как уложить сердце на место.

 

Всё было сложно. Всё было против.

 

Но сейчас, глядя в тёмные глаза, я бы пожалела только об одном — если бы произнесла это вслух. Проникнувшись ситуацией, Вероника сама начнёт отговаривать от поездки. Я её знала. Мне казалось, что я её знаю. И я не хотела перекладывать на неё моральный груз своих проблем.

 

Я знала себя. Знала, что пересобачусь с коллегами. Буду сидеть на чемодане, желая раздолбать мобильный. И вгрызаться, как грязная крыса, в бетон обстоятельств. Лишь для одного, совершенно ничего не обещающего мероприятия — я поеду.

 

— А-а, — тем временем, отозвалась Вероника.

 

Моя рука опиралась на диван рядом с её боком. Неспешными манипуляциями она завела её себе на живот, и в объятии моей ладошки оказался её палец. Я даже не поняла, как это произошло.

 

Ещё полчаса назад Вероника буквально фонтанировала словоохотливостью и энергией. Её будто подменили, настолько мяклая и лиричная она стала.

 

— О чём ты думаешь? — спросила я.

— Думаю… — губы медленно расплывались в улыбку, создавая гипнотический эффект ирреальности происходящего. — Думаю, … какая интересная вязка у твоего свитера…

 

Это вызов? Какой-то намёк? Я машинально искала ответ в её лице. Его там не было.

 

— Эй, девчонки, вы чего? — Макс, мой давний друг, подошёл к столику и принялся хозяйствовать с виски и стаканчиками. — Подъём пить!

— Не, Макс, — подоспела к нему Вика, многозначительно коснувшись руки в аккуратном зарекании. — Ника, тебя накрыло, да?

— А-га-а… — не отрывая от меня немигающего взгляда, вымолвила раскумарница неизвестно кому.

 

«Накрыло? Чем, твою мать, тебя накрыло?» Зрачки её были определённо расширены, и до меня, наконец, начало доходить. Теперь вы понимаете, как она умела раздражать?.. Креветка, нах, нашла, где обдолбаться.

 

— Лис, ты пойдёшь играть? — поинтересовалась Вика. — Ей можно подложить подушку, она даже не заметит.

— Н-нет, — вырвалось у меня. Не знаю, что меня бесило больше, Вероника или собственная беспомощность.

 

Я предчувствовала, что она хочет что-то сказать. Мне. Для меня. И сердце бесстыже и конвульсивно заходилось от жажды это услышать, вобрать, откликнуться всем своим животным существом.

 

Я чувствовала себя беспомощной заранее: на утро она даже не вспомнит, о чём говорила. Или вспомнит, но это не важно. Она всячески будет делать вид, что вообще ничего не говорила. Не смотрела и не приоткрывала губы. Так магнетически, что позавидует куртизанка. Даже перед собой, в своём чёртовом внутреннем монологе — он же есть у всех? — убедительно предпочтёт не вспоминать и не думать. Только я буду знать правду, дышать ею и мучиться переменными.

 

Я хотела услышать. Так остро, что ладошка, обнимавшая её палец, запотела. Так сильно, что готова была умолять. Если придётся, изнасиловать её губы — пусть только взглядом. Нет, я не тонула в её глазах. Я хотела трахнуть её. Чтобы дыхание, едва заметно слетающее из нежного рта, обратилось жалобливыми дремучими стонами.

— Ты та-акая хорошая, — произнесла Вероника.

 

Но не надо думать, что мы остались наедине или поодаль других. Хотя Вероника, походу, считала именно так. В это время Вика маячила возле и как раз наклонилась, чтобы посмотреть, насколько там вштырило. Разрази гром её деловитость.

 

Однако маленькое обстоятельство не должно было ничему помешать. И я сделала вид, что Викторианских блондинистых прядей, оказавшихся перед моим носом и пахнущих абрикосами, просто не существует.

 

— Даже так?… — пространно поинтересовалась я, слегка наклоняясь, дабы уйти от нависающих волос. Мне казалось, достаточный намёк, чтобы Вика отвалила сама собой.

 

Тут добавилась голова Макса. Уже на двоих я взывала силы природы, богов интимности и адского пекла.

 

— Ага… — как ни в чём не бывало, бормотала Вероника. — Ты можешь думать, что угодно… Конечно, ты думаешь!.. — смешок потонул в её пересохших губах. — Но мне нужно было… Я знаю, знаю, как выглядит… Вязка твоего свитера…

— О, это надо записать, — позитивно прошептал Макс, раззадориваясь и доставая мобильный.

 

Свободной рукой я ухватилась за корпус нацеленного устройства, заграждая «глазок» камеры.

 

— Ты чего? Будет весело!… — непонимающе цедил Макс, тщётно пытаясь вызволить смартфон.

 

Не назову фильм и вряд ли передам цитатой, но говорил старый мужчина со странным голосом. Мы только думаем, что все люди, проходящие сквозь нашу жизнь, что-то значат. На самом деле, мы одиноко парим во вселенной. И лишь на одну минуту становимся настоящими. «Что за унылая брехня?» — решила я сначала. Но с прошествием времени мысль не покидала, а вопросительный знак разрастался всё больше.

 

Сейчас, держась за чужой мобильный и даже почти повесив на него руку, ослабленную в локте; под мерные удары киев о шары; всматриваясь в лицо, хранившее лёгкий загар канувшего в лету заморского отдыха, с широковатыми скулами, однако парадоксально точёной женственностью — я чувствовала эту минуту.

 

— Лис… Плюнь на меня… — продолжила, между тем, Вероника. — Ты должна сделать это… Должна перестать думать обо мне так…

— Да ну нах! — не выдержал Макс, непрошенно разряжая обстановку.

 

Вика потащила его за руку. Он вроде и сам намеревался уходить. На звуки — теперь уже жёстко — разбиваемых шаров. Его мобильный так и остался у меня. Я выключила и положила сбоку.

 

— Они… Всё слышали?…

— Да, — тихо подтвердила я.

 

Вероника больше ничего не говорила. Она закрыла глаза, а по щекам пролились скупые крупинки слёз. Они зародились в ресницах и, отделившись, прокатились вниз. Вероятно, достигли моих джинс и впитались в ткань. Слишком мало, чтобы ощутить. Я сидела бездвижно, почти не дыша и думая о пути солоноватой влаги.

 

Как это понимать? «Должна перестать думать обо мне так». Видела ли она моё влечение, и что из себя возомнила? Ей не приходило на ум, что помимо спорного интереса, я испытывала заклятое раздражение от её очаровательной персоны?

 

Возмущение набирало обороты, обращая кровь горячим льдом. Я сместила голову со своих колен, предварительно подготовив подушку.

 

Незамеченная, прошла по нашей зале. Мимо — шумные столы общей. Наконец, оказалась за дверью, на которой значилась наклейка женщины-кошки. Креативщики, нах: именно в этой позе над унитазом… Засучив рукава однотонного тонкого свитера, поёжилась от «иголочек» натуральной шерсти. Под ним только лифчик, — кожа быстро адаптировалась. Включила кран и умылась холодной водой. Расставив руки по обеим сторонам от раковины, посмотрела в зеркало.

 

Ох, наверное, наступил щекотливый момент описания моей внешности.

 

Я худощава. С длинными прямыми русыми волосами. Ниже плеч. Я постоянно с ними что-то творила, типа самурайских пучков из подхваченных на макушке прядей. На моём запястье постоянно имелись несколько «резинок» для этого. На самом деле, из пластика, кручёные, похожие на замыкающуюся пружинку. Вы их встретите в любом супермаркете.

 

Иногда я балдела от себя. Мысленно нахваливала изящный изгиб от подбородка до уха — эта линия особенно нравилась — и напоминала о внимании, получаемом со стороны. Ведь заслуженно? А ещё — брови и глаза. Обычно спокойные и вкупе выразительные. Глаза темно-зелёные, того болотного намешанного цвета, который создаёт впечатление сложного внутреннего мира. По крайней мере, мне хотелось так думать. Но иногда мне хотелось выколоть их и заменить. Скажем, на светлые. Меня пронимало чувство отвращения к себе, а все «модные фишки» выглядели убогой мишурой.

 

Я не слышала, как дверь открылась. Повернувшись, обнаружила Веронику. Она налегла спиной на дверь, и прозвучал глухой щелчок. Она смотрела на меня так, что разом вспомнились все эротичные сцены лесбийских фильмов, благодаря которым попкорн замирал перед тысячью ртов, а постельки намокали сквозь пижамы. Что она, чёрт подери, делает?

 

— Лис… — охрипше проговорила Вероника. Когда я шагнула в её направлении, она дрожала.

— Не думать о тебе… как? — спросила я, приблизившись настолько, что она могла словить исходящее тепло моего тела.

 

Прежде чем Вероника успела ответить, я накрыла её губы своими, запетляя горячее дыхание. Она ответила медлительной податливостью языка, но вскоре начала покусывать мою нижнюю губу, вызывая двойственность ощущений. Вот-вот вонзится сильнее и больнее.

 

— Лис, — Вероника отникла первой. Её перестало трясти. — Тормози, мать твою!.. Ты меня не слышишь?.. Думаешь, я обкурилась? Это были успокоительные. Специфичные, но… не важно. Ты можешь говорить, что угодно… я чувствую, когда и что ты обо мне думаешь. Ты должна прекратить.

— Думаю?… — оторопела я, прих*ев от её заяв. — Ой, прости, ты не сказала, что потомственная гадалка.

— Просто… Давай будем друзьями, — проигнорировала она мой юмор. — И я надеюсь, ты поедешь… Как друг.

— А если я не послушаюсь? И вдруг подумаю?… — в конце не хватало «трам-пам-пам».

 

В дверь постучали, раздались голоса Виктории, Вовы и других. Нас потеряли.

 

— Тебе же будет хуже, — сообщила Вероника падающим голосом.

 

Я уже ничего не понимала. И даже не представляла, где искать концов-начал.

 

На выходе — Макс, со своими объёмными плечами, скрестил руки на груди. Прямо перед наклейкой супермена.

Нет ничего вкуснее, чем индейка, пожаренная кусочками на масле с консервированным горошком и болгарским перцем. Одна деталь — все ингредиенты должны быть с корочкой, но не пересушенными. Для этого лучше жарить на высокой температуре. А под конец поджечь на несколько секунд, полив столовой ложкой рома или виски. Получится «с дымком». И нет ничего более удручающего, чем «жрать» то, что тебе потом поставят в укор. Вроде котлет, тарелка с которыми была аккуратно обёрнута пищевой плёнкой. Мама неизменно готовила «на всех», хотя я давно и принципиально не притрагивалась к её стряпне.

 

Подача. Не надо делать большую порцию. Заполнена только часть тарелки, вызывая аппетит. Тем паче — не оставлять на следующий раз. Только свежеприготовленное. Пища должна приносить удовольствие, а не растяжку пупка. Бокал воды. Самой обычной, без газа. Можно добавить дольку лимона.

 

Получив гастрономический «полёт», я направилась в гости к подруге-знакомой. Поправить мозг. Нет, она не психолог. Но думаю, вы скоро поймёте, почему я выбрала именно её.

 

— Ты знаешь, кто такие ежемухи? — Настя была миниатюрного телосложения, изящных черт. — Моя подруга ответила так: «Не знаю точно, но могу предположить, что это мухи, летающие в комнате яжемати», — многозначной улыбкой тонких губ приникла к фарфору чашки.

— Не совсем понимаю прикола про «яжематерей», но могу предположить, что они изрядно насолили твоей подруге.

— Она живёт за МКАД-ом, и там каждая вторая — свинонаглая Яжемать. С коляской или без, но все должны уступить дорогу, — сообщила Настя, комично сыграв огоньками глаз.

 

Я хохотнула от мимики.

 

— Так кто такие ежемухи?

— Вкратце, их личинки паразитируют в других насекомых. Когда рождается особь, она сжирает изнутри своего «хозяина», — прояснила Настя. — Ты же писатель, включи где-нибудь.

— Обязательно, — кивнула я, почему-то подумав о Веронике и о чувствах, которые она во мне рождала.

 

Однако как писателя меня больше занимали люди, область их чувств, особенности мышления и взаимодействий. Все и всё было настолько разным, что иногда вместо бокала воды или поджига в сковородке, я наливала в себя чистым. Вместе с тем, обнаруживая новый тип, ничто не могло унять бурлящего аппетита первооткрывателя.

 

Например, Настя. Профессиональный переводчик, она знала несколько языков. Как помощник руководителя получала достаточно, чтобы выбираться на выходные во Францию и «строить» дом за городом. Жила Настя с мамой. У неё не было парня, а кандидатов рассматривала по критериям: чтобы ребёнок от него получился здоровый; чтобы мог содержать семью. К тридцати одному её поиски усилились.

 

Настя регулярно посещала «кружок» по балету. Ходила в оперу, от которой едва не кончала. Не любила людей (кроме меня, разумеется). Восхищалась красивыми нарядами, которые высматривала в сериалах.

 

Но главное, что нужно знать о Насте, — она была аутсайдером, как сама себя называла. Некомандный игрок. Она ставила себе цели и добивалась их. Объездила полмира, одна. Чувство чего-то общего для аутсайдеров несвойственно. Они довольно грамотно компонуют своё пространство, следуя лишь задачам рациональности для собственной жизни. И у них есть мама, — или иной нависающий призрак, — который свидетельствует, что постройка дома — «через ж*пу»; что пора бы завести семью; что надо съездить в храм помолиться.

 

Настоящий шок (как лично для меня) происходит тогда, когда вы понимаете, что аутсайдеры практически лишены любовной чувственности и даже не знают, что это такое. Сексуальный акт ими воспринимается в сугубо физиологическом ключе, иногда принося радость, но никогда не затрагивая ни одной глубинной струны.

 

За всю жизнь Настя не испытала любви и даже страсти. Первый её оргазм пришёлся на тридцать. Причём, не «внутренний», а «внешний». Сама она никогда не запускала руку в трусы для известных услад. Детское воспоминание: у девочки, лежащей на соседней койке в больнице, торчит трубка, оголяющая внутренние органы. Это произвело такой тошнотворно-подавляющий эффект, что заложило крепкие ассоциации. В школе Настя поцеловалась с девушкой, но её не особо вдохновило. Несмотря на это, я продолжала подозревать в ней латентную лесбиянку. Я не озвучивала вслух. Знала, без определённого опыта, у неё найдётся тысяча доводов против. Не представляя более широкого спектра сравнения, человеку понятны только те системы оценки, с чем он лично имел дело. Это всё равно, что чукче в юрте рассказывать, что под солнцем можно загорать в купальнике. Он выйдет в трусах на снег и объявит тебя идиотом.

 

Если вы жалеете, что не знаете кучу языков; не посещаете с завидной регулярностью балетный «кружок» или, скажем, спортзал; вам неравнодушны другие люди — возможно, стоит смахнуть со лба: вы не аутсайдер. Хотя — каждому своё… Я любила Настю по множеству причин. Одна из них — она позволяла взглянуть на вещи по-новому.

 

— Ну, а Вова? Он пьющий? — спросила Настя, между чаем, посвящённая в мою душераздирающую историю.

— Не любитель. А что?

— Так, может, пока Вероника — Вероника же? — зажигает со второй, ты уделишь внимание Вове? Непьющий — это уже хорошо. И он явно к тебе тянется.

 

Бинго! Нах*я мне думать о Веронике, когда я могу думать о Вове? Арифметика, нах. Осталось решить маленькое недоразумение. В поцелуй, то и время встающий перед глазами, надо как-то вклеить бороду.

Я действительно сидела на чемодане с мобильным в руках. Единственным своим уцелевшим глазом на меня смотрел кот с кровати. Рыже-белого окраса. Измученного котёнка, я принесла его с улицы лет одиннадцать назад. Шестнадцатилетняя девчонка впервые одержала верх в баталии с матерью. Я никак не сдавалась, и это был нонсенс. В конце концов, вмешался отец:

 

— Да пусть живёт. Тебе-то что?

— Как что?! — вскинулась мать на мужское неодупление о правильном воспитании. — Сейчас один, завтра второй, всех в дом потащит!…

— Ну, завтра будет завтра. Там и посмотрим, — отвечал отец.

 

А в семнадцать я принесла весть, что «по девочкам». Ещё один скандал на мою голову. Мать хотела внуков. Как будто ориентация отсекала репродуктивные функции. Как будто криками она сделает меня другой.

 

Уже позже я пойму, что мама была права во всём. Без ситуации с котёнком я бы не осознала, что могу жить свою жизнь, независимо от точки зрения кого-либо. А встречая одноклассниц с колясками: мои наклонности кое на что да влияли. Но подобно тому, как мать с любовью гладила кота, я предчувствовала, что и мои оценки происходящего когда-то изменятся до неузнаваемости.

 

«Завтра будет завтра», — мысленно сказала я одноглазому. Я договорилась о замене почти на все дни, кроме двух. И если маразматичку-гендира переклинит на мои «по болезни», там и посмотрим.

 

— Приведи хоть познакомить, — образовалась мама на пороге. Первая волна негодования ожидаемо слегла.

— Некого приводить, — мотнула я головой, вильнув взглядом.

— Парень или девушка? — «не расслышала» меня мама. А на слове «парень» просквозила надежда. Вы ведь знаете, она умирает последней. Думаю, когда мне будет шестьдесят, — а я надеюсь, она доживёт, — мама спросит: «Парень или девушка?». И может, в конечном счёте, это окажутся самые тёплые слова, что я слышала.

— Я еду с компанией. Правда — некого приводить, — честно повторила я.

 

Через некоторое время мама ушла в магазин. Я устремилась в родительскую комнату. Подсчитав финансы, оскудневшие после прошломесячного шопинга, понимала, что может не хватить на непредвиденные расходы. Однажды папа показал тайник в шкафу, мама о нём не знала. В железной коробке из-под «Индийского чая», который регулярно дарствовала немного не соображающая бабушка, закатанными бумажками лежали несколько валют. Ещё одним презентом доброй старушки, — по особым случаям, — были шампуни производства ГДР. Они стояли тут же. Мама имела хроническую чесотку рук выбросить весь склад, но папа строго-настрого запретил. «Если понадобятся деньги, возьми отсюда», — сказал отец, открывая тайник, который на самом деле был практически на виду. Но почему, изымая из мотка пару европейских купюр, я чувствовала себя вором и саранчой?… «Глаза боятся, руки делают», — на всякий случай, взяла третью.

 

***

Мы ехали на двух авто. Набралось семь человек. Я села в машину к своим друзьям. Вероника с Викой и Вовой ехали следом. Где-то на середине пути к Питеру пиво дало о себе знать, до заправки не дождаться. Посигналив, Макс срулил в ближайший «карман». За нами притулился Вовин старенький джип.

 

— Давай только далеко не заходи, — приспустив окошко, напутствовала Маша, девушка Макса.

 

Перепрыгнув небольшую ямку, я направилась между деревьев. Ни одного мало-мальски солидного. Фары проезжающих машин освещали снег среди тоненьких стволов. До боли жалких. Одолев метров десять по сугробам, под которыми хрустели сухие ветки, я решила плюнуть и приладиться, где Б-г послал.

 

— Дальше, — почти над ухом прозвучал бархатный голос, чреватый последствиями. Уж не знаю, кто послал руки, сжавшие через куртку мои плечи, но они приказали идти вперёд.

 

А потом ещё дальше. Снег неприятно забирался в зимние полуботинки. Сугробы попадались глубже. Я не слышала шум трассы и вдруг поняла, что яркий белый свет исходит от полной луны, вызволенной из одежд облаков, — уже не от фар.

 

— Что теперь? — обернулась я.

— Делай дело, — двусмысленно изрекла Вероника, от которой явственно донёсся запах выдержанного в дубовых бочках крепкого алкоголя.

 

Что-то мне подсказывало, что она учинила эту игру лишь затем, чтобы посмотреть, насколько далеко заведёт. Боги, я едва не купилась. Её карие, сейчас чёрные глаза, слегка изогнутая бровь на белёсом лице и приоткрытые губы выражали два противоположных явления — доступность протянутой руки и недосягаемость. А ещё она напоминала вампира. И без шапки ей было не холодно. Мне хотелось одновременно придушить её, потом себя, разжечь костёр и навсегда остаться в этом свете безумной луны.

 

— Спасибо за эскорт, — улыбнулась я. — Не хочешь отвернуться?

— Зачем? — непринуждённо удивилась Вероника. — Ты стесняешься?

— Не то чтобы… Но я не привыкла сидеть со спущенными штанами перед друзьями, — также незатейливо отрезала я. Казалось, спор должен бы исчерпаться.

 

Ничуть не смущённо Вероника покопошилась в кармане горнолыжного комбинезона, достала пачку сигарет. Извлекла одну, ловко прикурила. И протянула мне.

 

— Покури, будет привычнее.

 

Надо ли говорить, что в первый момент я испытывала жгучее желание оторвать сигарету вместе с её рукой? У Вероники были вязаные перчатки-варежки, верхушка которых открывалась с одного движения. Словно в трансе, я аккуратно взяла вредный «гостинец» из её пальцев и даже усмехнулась.

 

— Славно. Теперь я знаю секрет, как прививать новые привычки, — запустив руку в тонкой перчатке под куртку, начала расстёгивать ширинку.

 

С пару секунд Вероника не отводила от меня взгляда. Казалось, она позавидовала лёгкому облачению. В горнолыжном всегда чувствуешь себя эдаким карапузом. Моргнув, Вероника повернулась боком, и я наблюдала её проникнутый пох*измом профиль. Надо сказать, он был у неё дивный. Есть люди, у которых особенно хорош профиль: картинный, акцентированный в нужных местах. Вероника была из их числа. Плавная линия лба, прямой нос и поджатый подбородок создавали амплитудную увесистость и вместе неповторимый шарм.

 

— Например, какие? — весело осведомилась Вероника. — Будешь прыгать с парашютом с сигаретой в зубах?

— Например… — говорила я снизу. — Думать о Вовиной бороде.

— Вот, значит, как?… Получится?

 

Я поднялась, натянув джинсы. Сигарета во рту, но не вдыхая.

 

— Уже думаю. Ты разве не чувствуешь? — подтрунила я, затягиваясь и упираясь лопатками в дерево.

 

Вероника шагнула ко мне. Её взгляд вдруг утратил былую едкость, приобретая почти молебную нежность и наполняя меня непрошенным вихрем тактильных воспоминаний о сладости её губ. Они хлынули сокрушительной волной, подкашивая ноги, что я едва не стекала по стволу. Словно сейчас, в одну секунду, Вероника стала настоящей. А я — до потрохов зависима от её близости. Чуть не задохнулась от удерживаемого дыма. Было бы не очень романтично — пустить клуб пара ей в лицо? Наконец, выдохнула через нос, и в поднявшемся облаке оказались обе. Наверное, со стороны я походила на ярого быка с окольцованными ноздрями. Вероника прищурила глаза.

 

— Ну, подумай… — помедлив, произнесла она. — Подумай… О Вовиной бороде.

 

С тем резко снялась с якорей и зашагала прочь.

 

— Ника!… — я не сразу очнулась, созерцая удаляющуюся фигуру. Ринулась за ней. — Нам не туда! Дорога в другой стороне!

— Мы уж думали, ты нашла портал, — сообщил Миша, мой партнёр по опустошению пивных банок и заднему сидению.

— Чё? — не сразу поняла я. — Ах, да! Я и забыла. Меня же назвали в честь Алисы из страны чудес. И дело всей моей жизни — прыгнуть в кроличью нору.

 

В машине тепло, но я никак не могу согреться. Настал мой черёд позавидовать в выборе одежды. Небось Вероника не так околела. Справедливости ради, лично в моём сценарии вообще не намечалось промозглых вечеринок с белками и летучими мышами. Я выходила чисто поссать.

 

За окнами проносились вереницы бесконечных деревьев.

 

В сизом мареве лунного света самка медведя передвигается по заснеженному лесу. Я откуда-то знаю, что от спячки её разбудили два полнолетних брата-бездельника. Даже знаю их имена. Ерёма и Тихон. Они «выкуривали» её, забрасывая в берлогу бутылки с подожжёнными, смоченными в керосине, «фитилями» — вонючими старыми тряпками. Тут же отбегали. Всякий раз старший — Тихон — крепче сжимал охотничью двустволку. Шушукаясь, братья умыкнули её со стены над изголовьем отца, пока тот крепко почивал после кувшина водки.

 

В лесу кучится-стелится дымка. Вертеп всех рождённых и нерождённых призраков. Медведица словно плывёт в седом тумане. При полном лунном лике, бурая шкура кажется совсем тёмной и отливает серебристыми волнами. Шерсть — каждый волосок — невероятно мягки на ощупь. Мне известно это также непреложно, как о колдовстве леса. Будто держала в пальцах и сминала на загривке.

 

Всматриваюсь в профиль медведицы. Чувство до боли знакомого населяет одновременно радостным и тревожным трепетом. От медведицы тянется чёрный след. Она ранена. Мне хочется кинуться к снегу, будто я могу вернуть ей кровь, принеся в ладонях обагрёные комья. Сама мысль об этом пронизана болью. Снег готов впиться тысячью игл в мои руки. Но останавливает совсем не это. Если б только…

 

Брезжит рассвет, когда медведица ступает на лёд замёрзшего озера, перешагнув черту леса.

 

— Медведь! Медведь! — осатанело вопят мужики возле проруби, побросав вёдра с утренним уловом и улепётывая со всех ног.

 

Я почему-то не сомневаюсь, что они вернутся. С вилами, факелами, а может, и ружьями. «Беги! Уходи отсюда!» — пытаюсь кричать я. Но глотки у меня нет. Я соткана из ничего.

 

Из ничего. Парализует ли это слово или внезапно утерянная способность к иронии? Юмора нет, а вместо него царит глубокий неодолимый страх, скручивающий удавом.

 

Тем временем, самка медведя подходит к поруби. В отражении воды я вижу женщину. Веронику…

 

Я просыпаюсь от того чувства остановки, что случается после продолжительной езды. В салоне горит свет. Маша с Максом что-то перебирают впереди.

 

— Проснулась? — тихо, словно пытаясь не разбудить, вопрошает Миша. — Идём пить кофе?

— А где мы?

— Тебе напомнить, что мы в машине или куда едем? — громче словоблудит Миша. — Прикинь, ты недавно подписалась на пи*датое путешествие к северным оленям и Санта-Клаусу!

— Спасибо, я вроде не ударялась головой. Так сколько до Питера?

— А. Уже в пригороде, — открывает дверцу Миша.

 

В призаправочном кафетерии — меню в стиле «фастфуд навсегда». В ассортименте хот-доги, сэндвичи, пирожки, пончики. Где бы взять горячего домашнего супа? Именно его мне хочется со страшной силой. Придётся довольствоваться капучино. Сначала склонялась к чаю. Но ловлю себя на мысли, будто нельзя спать, и надо оттягивать как можно дольше.

 

— Ваш эклер и капучино, — сообщает милая женщина в белом фартуке. — Говорите, пожалуйста.

— Двойной эспрессо, — периферийно наблюдаю, как Вероника забирает свой заказ.

— У нас акция, — бегло щебечет женщина. С той скоростью, что не вызывает сомнений, она оттараторила речёвку раз сто или двести. — При заказе любого кофе скидка на…

— Просто эспрессо, пожалуйста, — уточняю я. — Двойной.

 

Вокруг небольшого столика — пять стульев. Миша сидит, немного отодвинувшись. Высокий, коленки мешают. Все остальные — девчонки. Одна сетует, что отлежала щёку, другая повредила маникюр. Кумушки дружно охают, Миша вгрызается в хот-дог.

 

— Он тебе на три укуса, — подмечает Вероника, словно с языка сняла. Я думала о том же. — Посмотрите на Мишу!

 

Мужчина отвечает лишь глазами, рот надёжно занят. Женское внимание приятно, и пережёвывание идёт тщательней и развлекательней. Пока все обсуждают, смотрю на Веронику. Знает ли она, что я видела её медведицей?.. Глупый вопрос. Почувствовав взгляд, Вероника обращает взор на меня. От её карих глаз становится не по себе: непостижимое ощущение, что знает.

 

— Эй, вы чего сидите-то?! — возле столика возник Макс, а сзади него Вова. — Мы вас там ждём, хоть бы предупредили! …

 

Похоже, водители были не в курсе пикника.

 

— А я тебе покушать взяла… — опуская глазки, Маша подвигает пальчиком сэндвич в картонной «лодочке» по столу.

— А меня Миша на кофе позвал… — повожу я плечом.

— А мы за всеми… — порхает ресницами Вика.

— М-г… — пространно подтверждает Вероника, вменяя абсолютную невинность очей.

 

Миша железобетонно дожёвывал хот-дог.

 

Ветербург, как я иногда называла зимний Питер, однажды застудив шею вплоть до поясницы, встречал неожиданно тихо. Не желая никого обидеть, я искренне не понимала, как можно любить этот чахоточный город с тусклым небом, целыми кварталами наркоманов и алкоголиков. Кичливость сомнительной культурностью не производила шапкоснимательного эффекта. Так, от продавщиц или официантов вовсе не редкость отхватить бестактность и даже откровенную грубость. Возможно, это касалось только персонала, чувствующего себя настолько высококультурным, что некомильфо работать в обслуживающей сфере.

 

Думаю, если бы Петру не пи*данул в голову йод с морского бриза, он, скорее, выкопал бы новый пролив для флота, чем строить город в таком ущербном месте, пахнущем тиной и болезнями.

 

Пожалуй, единственное, что действительно вызывало тёплое чувство — аура преданной любви к «культурной столице» самих питерчан, с провинциальной умилительностью рассуждающих о душевности и вечных ценностях. Ну, если за показатель брать медлительность, то несомненно. Я как-то спускалась в питерскую подземку. Там даже дверцы захлобыстывались, словно в замедленной съёмке. Успеешь трижды зевнуть, написать философский трактат и вывести математическую формулу. То ли дело у нас. Последнюю залетающую селёдку, не рассчитавшую лишь миллисекунды (не иначе, по методу Милы Йовович из «Обители зла»), прищемит. И всем вагоном будут душевно затаскивать внутрь.

 

Москвичи, конечно, них*я не душевные.

 

— Вам надо быть альпинистом, — говорит кассирша, пока я закидываю остатки покупок в рюкзак.

— Почему? — недоумённо.

— Быстро всё делаете.

— Не поверите, меня даже рожали, как из пушки!…

 

Кассирша веселеет пухлым лицом и желает удачного дня. На выходе Вероника задевает плечом.

 

— Из пушки? — игриво уточняет она.

— Мне кажется, питерчане убеждены, что москвичи даже рождаются как-то по-другому, чем они. Не совсем по-человечески.

— Аха-ха, — смеётся Вероника. — Ты тоже заметила?… И решила укрепить их мнение?

— Питерчане, вероятно, и не смогут представить «как так», но я решительно думаю, ежели все церковки, эрмитажи и прочие достопримечательности создавались в менее флегматичном и более солнечном месте, все бы оказались в плюсе. В России есть прекрасные города, которые могли бы быть лучше. Почему бы не развивать их?…

 

Не говоря о том, что большая половина «москвичей» вовсе не москвичи, а те самые «душевные» приезжие. Не все, но масса — клацающие зубами почище пираний. Сами москвичи — не все, но масса — совершенные няшки. Прям как я. Впрочем, продлить мысль не успела.

 

— «Решительно», «ежели»… На тебя Культурой подуло?

 

«Культуру» Вероника произносит патетично и удивлённо, но для меня созвучно мату. Настолько кажется, что это слово здесь на каждом заборе.

 

— Нет, я крестьянин с плугом. В словаре подглядела, штудировала перед Питером: не дай Б-г ударить лицом в грязь.

— Все лужи замёрзли, можно больно удариться.

 

Надо ж было такому случиться, чтобы найти именно ту, в которой насквозь промочить ботинок. Я сделала это! Утешает, что до мотеля недалеко. Суровый студёный ветер нещадно проникает под куртку и джинсы. Успеваю продрогнуть до кости ещё на полпути. Всегда отличалась мерзлявостью, но не помню, чтобы до такой степени. Ветербург, спасибо, нах. Снова дико хочется горячего домашнего супа. Представляется мамин рыбный, со специями и наваристый из жирных сортов. Сейчас я не просто готова перешагнуть свои принципы по её стряпне, — может, они глупы? — а отдать за суп левую почку.

 

В номере у нас раздельные кровати. Между ними тумбочка. Вероника ворошит-взбалтывает волосы перед зеркалом. Ловкими выверенными движениями. На ней трусики и короткая футболка. Я впервые вижу её настолько обнажённой. Трусики наподобие стрингов. Обычно они меня не вдохновляют. Непроизвольно начинаю думать, насколько неудобны. Однако на слегка выпяченной округлой попке Вероники — она специально? — смотрятся сексуально, отсекая любые посторонние мысли. Всё, что мне остаётся, лёжа на кровати — воображать. Я грежу, что подхожу сзади. Запускаю руку ей на живот, лаская нежными прикосновениями…

 

Стук в дверь. В проёме показывается голова Макса. Мы сразу встречаемся взглядами, моя кровать первая к проходу.

 

— Лис… Ты взяла колбаски? — с надеждой человека, у которого уже случилось слюноотделение, полушепчет он. Вероника не попадает в его поле зрения.

— Да! Совсем забыла, — в пару движений подскакиваю с кровати, изымаю из рюкзака упаковку колбасок и хлеб, протягиваю. — Макс, Макс! Подожди, — всучиваю заодно чипсы. — Вова просил. Занеси, если не спят.

 

Макс кивает и испаряется.

 

— Полагаю, стол заказов на сегодня можно закрыть на щеколду, — говорит Вероника. Весьма кстати, пока я у двери.

 

А ещё я думаю, возвращаясь на кровать, она очень грациозна и ретива в сексе. Представляю, как разворачивается и толкает на кровать. От неожиданности проявляю сопротивление… и замечаю, что ей нравится. Она крупнее и сильнее. Быстро меня побарывает. С помутнёнными от страсти глазами — глазами дикой медведицы — опускает в меня пальцы… Чёрт, если думать об этом, я не только не усну, но обеспечу себе адские муки ужа на сковороде. Встреча с медведицей во сне уже не кажется столь опасной, как ощущать её рядом в реальности. Подтягиваю к подбородку одеяло и закрываю глаза как раз в тот момент, когда Вероника собирается обернуться…

 

Я волк, хотя это не я. Но очень похоже, потому что всё чувствуешь, будто в его шкуре. В сумерках бежишь на запах пролившейся крови. Скользишь корпусом и острящейся мордой сквозь коридоры стволов и веток с тоненькими и не очень тельцами. Внутренний огонь раздает мощь по венам. Прожигая рельеф на мускулистых боках. Воздух движет ноздрями и возбуждает дыхание. Лёгкий ветерок спугивает запах на запад. Ты точно знаешь свой курс без троп и координаторов. В стане взрослого и серьёзного леса муравьиной особью. По ухабистым плоскостям ноги сами прокладывают ходку. Смесь концентрации и апатии. Поступательное движение. Птица окликнет небо по имени. Когда ты окажешься рядом. Выстрел. Я человек. Мужчина. И в моей руке дымится ружьё.

 

Медведица поняла, что от преследования не спастись бегством. Развернулась, готовясь встретить атаку волка лицом к лицу. Тишину леса разрезает выстрел, и её противник падает, скуля. В прошлый раз звук ружья не принёс ничего хорошего. В два мощных прыжка она сокращает расстояние между нами. Одна её лапа — размером с мою голову, а морда — с доброго телёнка. Сердце уходит в пятки, но не двигаюсь с места. Её чёрный, не совсем влажный нос осторожно приближается. Она нюхает. Медведи сохраняют память о запахе на многие годы, если не сказать — на всю жизнь. Я по-прежнему не шелохнусь, хотя с каждым её затягиванием воздуха кажется, вот-вот разинет пасть и перекусит мою жалкую голову, как орех. Представьте, что перед вами «на дыбы» встаёт джип. Это примерно то ощущение, когда она поднялась на задние лапы. Мой взгляд медленно скользит ввысь. Смерклось, и два силуэта освещает убывающая луна…

 

Я просыпалась, лёжа на боку, с ощущением внутри… пальцев. Сон и реальность сливаются и смешиваются. Медведица внутри. Я словно ещё там. В белом мареве. И передо мной высится, тряхнув удивительной шерстью, больше похожей на густые пряди волос, непостижимое существо.

 

— Прости, — с придыханием объясняется Вероника сзади на ухо. — Так стонала… Было невозможно терпеть… Ты не против?

 

Не понимаю вопроса — не абсурден ли он в данной ситуации? Я не столько слышу, сколько чувствую, что Вероника говорит со мной. Её голос касался неведомой глубины, ворожил и волновал.

 

— Я представляла немного по-другому… — бормочу, лишь бы продолжать её слышать.

— Как?

— Я сопротивлялась… И тебе нравилось.

— Не хотела?… — замедляется она на пару мгновений, хотя её движения итак далеки от скоростного режима.

— Хотела…

— Вроде поняла… М-м. Даже не знаю. Возможно, мне бы и понравилось… — её лицо оказывается возле моей скулы. Поводя носом по коже, она вдыхает. — Приоткрой ротик.

 

Я исполняю. Её язык владетельно погружается в меня, вызывая стон. Это кажется неимоверно сексуальным. Вероника что-то говорит, но я не разберу. Продолжает неторопливо потрахивать, влажно целуя с языком и периодически покусывая губу. Я кончаю…

 

— Ты чудесная, — в неопределённом порыве произносит Вероника, наслаждаясь моим удовольствием.

 

На границе с Финляндией все дамы прилежно ломанулись в «DUTY FREE». Большими буквами вывеска горела красным. Запоздалые мужчины целенаправленно осмотрелись в рядах алкоголя, слаженно взяли по паре бутылок и пошли к кассе. Женщины метались, как форель на нересте, в парфюмерии. Страшное дело, перенюхать всё. Кавалерам можно было запоздать трижды, а лучше — отправить избранниц на день вперёд.

 

Я два года пользовалась парфюмом, который целиком устраивал и не надоел. До него часто брала наборы с маленьким объёмом и успела перепробовать уйму ароматов. На улицу не хотелось. Поместив в корзинку вино и виски, я бродила белой вороной, лениво осматриваясь среди подарочных сладостей.

 

— Ты меня избегаешь? — Вероника, откуда ни возьмись.

 

Она светилась, как новогодняя лампочка, едва сдерживая фонтан радости, льющей из ушей. К бабке не ходи, что-то купила. Её вопрос звучал в духе «скучала по мне?», нежели реальное беспокойство.

 

— С чего ты взяла? — поддерживаю диалог.

— Тогда почему в стороне?

— Тебе правда нужна была моя помощь в выборе? — вдруг вспоминаю, что девушкам иногда важно такое участие. Мне тоже — когда-то. Пока не поняла, что все разные.

— Почему бы нет?

 

«Делать всё вместе» — было навязчивой идеей одной моей девушки. Она научила этому, и я действительно получала определённый кайф. Вторая девушка считала иначе. Мне трудно далось осознание, что «важное» утрированно. Для одного — одно, для другого — другое. Поведение новой девушки я не могла сравнить ни с первой, ни с собой. Никаким кайфом проникаться она не собиралась. Даже не представляла, что от неё хотят. Словом, мыслила  по-третьему. Третья девушка — по-пятому. Каким ветром в кого приносит суждение о «важном»? Наверняка первая девушка тоже откуда-то его подцепила. Как я — от неё. А вторая подцепила что-то иное — от других. Везде был бэкграунд. Так что же есть действительно важное? И есть ли оно вообще? Или всё в головах и предшествующем опыте?

 

Мой взгляд внезапно упирается в железную коробку того самого чая, «Индийского», с эмблемой СССР.

 

— Это что? Его до сих пор производят? — поражаюсь я. — Ах-хрене-еть!… Маркетологи, бл*!…

— Ещё какой «йеть», — улыбается Вероника, бесстрастно играя с родством к лесным жителям йети.

 

Я верчу в руках железную упаковку. Не понимаю, в чём дело: то ли вес не такой, то ли материал не тот, то ли краска. Помимо «денежной», в шкафу соседствовали и не вскрытые, с чаем.

 

— Берём? — мотивирует Вероника. — Ребята удивятся. В Финке попьём, будет прикольно.

— Не, — задумчиво отставляю чай на полку.

 

Тревожное чувство поселяется на подкорке. Лёгкое, словно пёрышко, но неотвратимое грядущей тяжестью. Подобное я испытывала, впервые наблюдая за медведицей и зная, что она ранена.

 

— Вы идёте? — кричит через ползала Вика.

— Да! — отзывается Вероника.

 

Кидаю прощальный взгляд на «Индийский чай» и следую к выходу.

 

К горнолыжному ансамблю мы подъезжаем во второй половине дня. Уставшие — со вчерашнего вечера в машине, не считая остановок.

 

Дом внутри — в точности по фоткам с сайта. Довольно обширное общее пространство первого этажа: пара диванов, телевизор, камин. Дверь в сауну и душевую. В противоположной стороне, за углом от входа, гостиная «перетекает» в кухню.

 

Мансардный второй этаж буквой «Г» (по центру пусто). Почти вплотную размещены четыре двуспальные кровати. Символичные разделяющие перегородки, но это нельзя назвать комнатами — снизу всё видно. Если вы хотите секс, пора расширять закоснелые взгляды и устраивать оргии. Можно играть, например, в две команды: трое внизу, четверо вверху. На вылет. Через перила.

 

Однако все заранее знали, куда ехали. И всё же «искренне» удивляются. Предчувствую жеребьёвку, определяющую, когда и кому «погулять». Я и Вероника в расчёт не войдём. Ох, тайная связь. Всегда гулять. Наравне с Мишей, наша «комната» на максимальный обзор.

 

— Так что, кто завтра на склон? — машет бокалом Маша, совершая им воздухе полукруг.

 

Камин горит, все по диванам.

 

— Мы не катаемся, — сообщает Вика. — Может, попробуем, но я не уверена.

— В смысле, не катаетесь? — изумляется Макс.

— Ну, вы катаетесь, не соскучитесь. Мы в баре посидим, погуляем, возьмём снегоходы… — расписывает Вика, хлопая ресницами на непонятное возмущение.

— В бильярд поиграем!… — добавляет Вова.

— Так мы тоже не катаемся! Мы думали, вы катаетесь!

— Аха-ха, — заливается от смеха Миша, сгинаясь в три погибели. — Приехали на склон! Кто тут вообще катается?!

 

Я и Вероника скромно молчим, набрав в рот напитки.

 

— Вик, да подожди! — не унимается Макс, любитель покера, а потому за версту гадающий на блеф. — Ты ж в горнолыжном костюме ехала!

— Так он тёплый просто!

— Бл*, — подводит итог Макс. — …Хоть Лис катается.

— И Вероника, — добавляет Вова.

 

Мы дружно киваем. Мол, да, вот ведь удача…

 

Ночью, когда все вроде заснули, Вероника пододвигается ко мне в постели.

 

— Ни звука, — шепчет она в ухо. — Повернись на бок.

 

Мне хочется протестовать. Хотя бы против одной и той же позы. Но я почему-то не делаю этого. Молча повинуюсь. Её рука приспускает на мне трусы.

 

— Я думала об этом со вчерашнего дня, — шепчет она, и я ощущаю её пальцы внутри.

 

«Я тоже думала», — скулит из меня, но приказано ни звука.

 

— Я хочу, чтобы ты ложилась сразу без трусов, — когда всё бесшумно закончено, говорит Вероника.

 

Закрывая глаза, я вижу возвышающуюся надо мной медведицу. Под луной. Словно мы замерли в той прошлой картине. Воздух прозрачен. Я вижу её так чётко, что могу различить каждый волосок в многочисленных прядях.

 

Следующей ночью я ложусь без трусов. И на другую тоже. Однажды, «в процессе», Вероника заплакала.

 

— Нельзя спать, тебе нельзя спать! — говорит она.

 

Слишком громко. Она говорит слишком громко — всех разбудит. Я пытаюсь взывать к ней мысленно, но её не останавливает. Сильный удар по щеке. Зачем она меня бьёт? Ведь я сняла трусы…

 

— Проснись ты, наконец! — полуплача, гневно кричит Вероника.

 

Теперь я явственно её слышу. И могу соразмерить, что раньше её голос доносился словно по длинной трубе из Китая. Приоткрываю глаза. С трудом, на ресницах будто иней. Ничего не понимаю. Мы в лесу. Темно и светло одновременно. Первое ощущение — жуткий холод. Рядом горит костёр, но я едва-едва чувствую от него тепло.

В первое мгновение Вероника обомлела. Радость, неверие и инерция слёз смешались на её лице. Ступор был похож на то, что кто-то восстал из мёртвых. Нетрудно догадаться, кого она имела в виду. Я сидела в непосредственной близости с пляшущими языками пламени. На снегу. Огонь бросится на джинсы, - не уверена, что замечу. Плечи упирались в поваленное дерево. Ощущение в грудной клетке, что меня только-только сняли с него, где пролежала достаточно долго. Никак, от отчаяния, след которого хранился в зрачках, Вероника уже не знала, как ещё ворочать моё тело.

 

Потрескавшиеся губы. Обветренная кожа. Красная паутинка сосудов, ох*евших от холода. Волосы то ли осели, то ли слиплись, то ли обмёрзли. Со странным оттенком вроде седины. Вероника являла жалкое зрелище. Но я безумно рада была ей, — даже слишком ослабшая для каких-либо чувств, — это походило на предсмертную горячку. Что она тут жгла? Куриные лапки и коготь дракона?

 

На руки Вероники было больно смотреть. Одну перчатку-варежку она сняла. Вероятно, чтобы не смягчать оплеуху, которую отвесила несколько мгновений назад. Кончики пальцев обеих рук — как у дровосека. Огрубевшие, в ссадинах и мозолях. От маникюра — свежо предание. Будто ковыряла кору и ломала толстые ветки… Она действительно это делала? Очень близко к костру лежали заготовки.

 

— Слава Богу!… — наконец, Вероника кинулась на меня с крепким объятием.

— У тебя не сгорят запасы? — я едва ворочала языком. Из этой фразы вышло что-то типа: «у-эбя-н-не-го-а-а-па-ы». Зубы начали непроизвольно клацать. Где-то слышала, что при обмерзании это хороший знак. Хуже, когда тело отказывает дрожать.

— Что? — переспросила Вероника.

 

Я собралась с силами и повторила.

 

— Ты не представляешь, тут всё отсырело!… — делилась Вероника пережитым. — Я разжигала на сигаретах и бумажках целую вечность! Только раздувала полвека. Дебильные ветки, даже тонкие — загорались и гасли. Потом подсохли. Только тогда зажглись.

— А где ты взяла бумажку?

— Прости, я у тебя пошарила… Евро уцелели, — вводила Вероника в курс дела. — Удачно попались старые десятки… Но пятитысячная нас спасла.

 

Буквально на выходе перед отъездом я пихнула во внутренний карман куртки наличку российских. Туда же пошли три купюры из «валютной ячейки» папиного тайника. «Прости. Ты так стонала…» — извинялась ли она здесь, в этой реальности, когда шарилась?…

 

«Где это чёртово дерево?!» — память туго возвращалась. Я вижу нас блуждающими по лесу. Точно помнила направление, куда двигаться от дерева, возле которого справляла нужду. Но когда помчалась за Вероникой, стремительно петляющей между стволов, всякое понимание координат нарушилось. Я всё ещё имела идею-фикс — лишь бы найти То Дерево. 

 

Его нигде не было. Был лес.

 

Я выходила чисто поссать, а потому не брала мобильный. Вероника не расставалась со смартфоном, «прокачав» кучей нелепых приложений. Один минус — батарея быстро «сажалась». Когда Вероника достала, заряд был на двенадцать процентов. Разблокировала — 11%. Мы успели посмотреть погоду в Москве — похолодание до минус пятнадцати, предупреждение о метели. Пробки на дорогах — 0-1 балл. На некой виртуальной ферме — сви́ньи по вдохновляющей супер-акции. Экран беспросветно погас при загрузке навигатора. Зато мы узнали, что такси до её дома обойдётся в баснословную сумму, цифры которой даже не укладывались в голове. «Выехать немедленно» по этому «выгодному» предложению готовы были сразу двое. 

 

Порадоваться мы могли только тому, что находились за сотни миль от ожидаемой метели. Хотя по ощущениям здесь не теплее. Ещё способные шутить, Вероника смеётся. «Следы!» — вдруг осеняет меня. В ярком свете луны их замечательно видно: необозримый извилистый узор, натоптанный в поисках Того Дерева.

 

Никогда не забуду чувство, когда в считанные секунды лес погружается в кромешный мрак, и тьма опускается в душу. Глубокий древний страх готовит жертвы светилам. Снег становится почти чёрным. С сизо-белым оттенком, который, скорее, «дорисован» мозгом об исконном цвете. Резкий холод студит жилы, ползёт по кровеносным путям, достигая сердца. Задирая головы, мы с ужасом понимаем, что небо затягивает бескрайним ковром клубистой туманности.

 

В этот момент, не сговариваясь, обе перестали шутить…

 

Сейчас, возле самого за всю жизнь дорогого и столь же спасительного костра, наконец, начинаю отогреваться. Только задницу морозит. И в ботинке мокро.

 

— Нам надо идти, — я поднялась. На удивление, почти не пошатнулась. Ноги держат.

— Знаю, — согласилась Вероника. — Погрейся ещё немного, и пойдём.

 

В её взгляде царила непривычная серьёзность и обстоятельность.

 

Светало. Мы двигались по холодному неприютному лесу, оставив костёр. Набросали в него «дров» и обложили другими. На случай, если придётся вернуться. Вероника сунула по карманам пару веток и тонкую кору для розжига. Запасливая. Трудности меняют. Могу представить, как отчаянно разувала горстку пепла. Не сдалась. Мне хотелось представлять её в городской, кажущейся теперь столь беззаботной среде — надеюсь, она не станет запасать бумагу на все беспожарные. Это будет немного странно.

 

Выглядеть. Мы всегда хотим выглядеть. В бессмысленной гонке за роль лучшей маски. Ура, вы прошли кастинг! Хоть всю жизнь играть маску. Маленькая проблема, что останетесь внутренне одиноки. Хорошая новость об этом хроническом недуге: с ним успешно живут до глубокой старости. А потом снова становятся детьми. К тому, чтобы быть ребёнком, постепенно двигалась моя бабушка. Может, она просто становилась настоящей?

 

Если Вероника начнёт воровать бумагу из каждой дамской комнаты, только я пойму причину, все подумают «странная». Не по шаблону, не вписывается. Но думаю, она не будет. Воровать. Спрячется под маску, ударит себя по рукам пару раз, и не будет. Любопытно, сколько таких вещей мы законопачиваем вглубь, наглухо? Просто, чтобы не нарушать шаблонов, не выделяться.

 

Поглядывая на профиль Вероники, этот выразительный, теперь ещё более проникнутый увесистым хищничеством профиль, я думаю, она неуловимо, энергетически похожа на медведицу.

 

Мы не знали, куда идём. Но у нас неплохие шансы. Лес должен заканчиваться. Вдоль дороги поселения не так уж далеки друг от друга. Интервал километров двадцать. По крайней мере в трёх направлениях куда-то выйдем. Либо на дорогу, либо к людям. И мы решили рискнуть. Обратка по следам, учитывая, что ночными плутаниями проделали немалый путь, виделась менее перспективной. Мы отправились дальше, уповая на удачу, высшие силы или божественное провидение. Иначе говоря, на всё, не подвластное логике, но вселяющее надежду. В лицо нам дышал холодный воздух неизвестности. О четвёртом направлении, углубляющем в лес, думать не хотелось. Как и о том, что дорога могла заворачивать в сторону.

 

— Интересно, что делают ребята? — нарушила я молчание.

— Наверное, доехали до ближайшего мотеля, ждать там весточку. Вызвали МЧС или сообщили в ментовку — не знаю…

— Сомневаюсь, что нас будут искать, пока не пройдут сутки. Тем более, никто из них не родственник. А куда из леса пошли две свободные женщины — вопрос не их кодекса.

 

Вероника не отвечала. Словно тема вновь грозила перейти на ту, по вине кого мы здесь очутились. Хватило ночных криков по этому поводу. Я выходила чисто поссать… Меня скоро начнёт тошнить от этой фразы, вас тоже? Мы скандалили хуже давней супружеской пары. Семейный психолог засинячил бы с ёжиками. Казалось, нас слышали из Москвы. Синоптики и таксисты, смачно поливаемые руганью, мир их дому. Нас слышали свиньи с виртуальной фермы. На их долю пришёлся самый трёхэтажный «Прости Г-ди». Тем более, нас должны были слышать с дороги. Ор стоял на зависть сигнализации года.

 

В апогее абсурда мы даже играли в «слова». Занятная особенность, имена друзей Вероники начинались с «В», как и её самой. Моих — с «М». И хотя моё имя на «А», фамилия у меня Мартынова… Мы несли реально отмороженный бред.

 

— Васьки, бл*! Все васьки! — кричала я, и подразумевалось отнюдь не имя собственное. — Я так и буду вас всех называть!… Варежки!…

— Мороз и солнце, день чудесный — привёл Мартышку в ж*пу леса! — парировала Вероника в истерическом апломбе.

 

Она была, бл*, очень литературная особа. Пушкин плакал вместе с Шекспиром. Наверное, лишь несчастная случайность не довела до «вые*ков» и «мразей». В итоге, нам было страшно.

 

Нас не слышал никто. А если бы слышали, вероятно, высадили бы на ближайшей заправке. Как минимум, в Финляндию ехали бы разными дорогами, каждая со своими друзьями…

 

Уже не важно. Начинался новый день.

 

Вы помните то прекрасное чувство здорового аппетита, просыпающееся на свежем воздухе? Так вот, в животе урчало так, что последняя белка, если они тут водились, слышала за версту. А они, суки, тут наверняка водились, но предпочитали держаться в стороне. Лес словно замер, молчалив и суров. Завис перекошенными, «трудными» ветками, другими тянулся в серую высь. Если долго смотреть вверх, закружится голова.

 

В первый день знакомства с Вероникой хватило на склоне часа два, чтобы нагулять аппетит. Из-за двери блинной, откуда выходили пара посетителей, донёсся восхитительный аромат свежевыпеченного теста.

 

— Давай возле батареи?! — Вероника укладывала на неё монстроидные водонепроницаемые горнолыжные перчатки, выворачивая, чтобы просушить «внутренник». Руки в них потели.

— И окошко рядом, — одобрила я, усаживаясь за стол, сделанный под старину с добротной толщиной древесины. За окном сыпали пушистые хлопья. Очень уютно в тепле снимать куртку.

 

Блины были невероятны. Я взяла с сёмгой и с грибами-сыром. Вероника — с икрой и с малиновым вареньем. Нечто божественное — маслянистые, тоненькие, буквально тающие во рту. И горячий фруктовый чай. С сахаром. Магия подслащенного детства. Вероника ела руками, вопросительно глянув на меня, словно изучая, насколько может покоробить. Извинившись вскользь, откровенно отмахнулась: мол, пойму. Не знаю, если бы передо мной сидел мужик с наетой ряхой и одутловатыми пальцами, наверное, был бы другой эффект. Наверное, меня бы потянуло на воздух. Но Вероника ела очень мило, отгиная мизинец. Поводила по губам кончиком языка, облизывая маслянистый соус. Она незатейливо щебетала. Изумительно до одури, насколько я чувствовала себя с ней легко. Казалось, что ни вытвори, я буду балдеть зачарованная.

 

Сейчас, в лесу, я бы отдала за те блины весь «Индийский чай», какой у меня был. Не задумываясь. Ещё, до потери пульса, хотелось курить. За сигарету я бы отдала вторую половину «Индийского чая», какой у меня только имелся. Также не задумываясь. Я готова была верить в Деда Мороза, Санта-Клауса и джинна, лишь бы кто-то исполнил мои желания.

 

Поразительная, однако, способность Вероники меняться. Если вы подумаете, что в ночной перебранке я беспрепятственно костерила её безответную, моргающую и плачущую, вы сильно ошибётесь. Она была зла. И ни в чём себе не отказывала, открыто демонстрируя абсолютное чрезвычайное своё недовольство. Если вы когда-нибудь видели глаза разъярённой самки медведя, то поймёте. Во тьме не разглядишь, но могу поклясться, они были именно такими. Её глаза. Я чувствовала подкоркой, глубоким внутренним ощущением. Видела, — несмотря на расстояние и кромешный мрак.

 

— Или ребята вообще уехали в Финку, — усмехнулась я, снова нарушая молчание. — Мы долго отсутствовали, а телефон был ещё на заряде. Не особо-то беспокоились.

— Не знаю, — сухо и не в такт выразила Вероника. 

 

Она споткнулась о неприметную в снегу корягу и едва не навернулась в историческом полёте. Я вовремя подхватила за руку, удержав от падения.

 

Вероника зверски устала. Я только сейчас поняла, столкнувшись взглядами. Бессонная ночь на ногах, пропитанная переживаниями. В отличие от меня, ей не удалось отдохнуть.

 

— Спасибо, — поблагодарила Вероника.

— Это я должна сказать «спасибо», — промолвила я. — Ты спасла мне жизнь. Не бросила и не пошла дальше.

 

Что-то странное мелькнуло в её глазах. Что-то, о чём она не хотела говорить. Что-то, что произошло ночью, пока я спала.

 

— Брось! Это сделал бы любой на моём месте, — отмахнулась Вероника.

 

Что-то мне подсказывало, что не любой. Другой бы пошёл скорее «за помощью». Но я вряд ли бы до неё дожила.

 

— Всё равно спасибо, — проговорила я.

— Они звонили, — сообщила Вероника. — Ребята. Ещё тогда, когда пошла от дерева… Сказала, что скоро подойдём. Я не знала, что мы заблудились.

— Уже не важно, — подёрнула плечом я.

 

Сейчас это было действительно не важно. Вероника достала из верхнего кармашка комбинезона сигарету и принялась её распрямлять, слегка помятую.

 

— У нас есть сигареты?! — я чуть не подпрыгнула.

— Четыре, — уточнила Вероника. — Не буду вдаваться в подробности, но резкий отказ от никотина опасен стрессом и болезнями. Легко можно «словить» панические атаки. А это то, что нам меньше всего надо. Но нужно экономить. Предлагаю одну на двоих.

 

Она закурила. Пошёл мелкий редкий снег. Попадая на лица, не таял. По крайней мере, не сразу. Тот ещё видок — посиневшие губы и табачный дым. Что-то мне подсказывало, это не совсем здоровая картина. Но в то же время, было в ней нечто магическое. Мы передавали сигарету подрагивающими пальцами. Наши взгляды касались друг друга медитативно и исследующе. Когда Вероника сделала последнюю затяжку, я прилегла к её прохладным губам своими. Кажется, она думала о том же. С рассчитанной готовностью откликнулась на мой поцелуй, делясь в неспешном процессе дозой никотина. Наши рты постепенно обретали тепло, а грудную клетку наливали парные потоки. Сердце. Оно билось быстрее. Застывшие, целующиеся под белыми кружащими крупинками, мы словно сливались с лесом, становились естественны ему. Краем зрения я заметила белку на ветке.

 

— Нам надо идти, — наконец, отникнув, тихо сказала Вероника. Одинокая слезинка катилась по её щеке.

— Как ты думаешь, что происходит после смерти? — поинтересовалась я. Шарф, которым периодически кутала лицо, снова съехал ниже подбородка. При тугом обороте в нём было невозможно дышать. Поэтому окручивался довольно свободно. Не желая вынимать рук из мало-мальски греющих карманов, я просто старалась опустить в шарф лицо.

— Превосходная тема, Лис, — отозвалась Вероника. — Именно в этом месте. Почему сразу после? Может, обсудим в подробностях ВЕСЬ процесс?

 

Она была способна на юмор, но посмеяться не удалось.

 

— Что бы возвышенное не говорилось мной до этой ночи, — продолжила Вероника. — Я боюсь смерти. Я жутко её боюсь.

— Мне снился сон, — сообщила я. — Там мы уже успели доехать до Питера, а потом до Финки. Даже в дом заселились.

— Жесть, — усмехнулась Вероника. — Так бы ещё и в Москву вернулась!..

— Ага, вполне!

— То есть ты даже не помнила, что мы заблудились и ходили по лесу?

— Нет. Будто отшибло. Просто села в машину, и поехали в Питер.

— Ну-ну! — кивнула Вероника.

 

Мне нравилось, что она веселилась. Хоть как-то отвлекалась от трудностей ходьбы по неровной местности, запорошенной снегом, который только прибавлялся. Это вам не асфальтированные убранные дорожки. Каждый раз, поднимая ботинок, кажется, что он хочет остаться на предыдущем шаге. Поначалу почти не замечаешь. Но чем дольше идёшь, тем больше сопротивление. Особенно тяжко было вытаскивать ногу, проваливаясь в неожиданный сугроб — невидимую ямку.

 

— И ты не подозревала, что спишь? — спросила Вероника.

— Нет. Всё, как в жизни. Мы останавливались на заправках, в мотеле, ходили в супермаркет… Хотя подожди. Была одна вещь, — я вспомнила ощущение от «Индийского чая» из «Дютика». — Я почувствовала, что она не настоящая.

— А в других не чувствовала?

— Нет. Не придавала значения. Одни как бы «впервые видела». Другие слишком обыденные, чтобы акцентироваться. Вроде фотографичной памяти… Салон машины, кофе на заправке, одеяло в номере. Даже щеколда у двери в мотеле не вызвала вопросов. Обычно же цепочки, да? Лишь от одной вещи, которую знала только я, почувствовала, что что-то не так.

— А ты смотрела фильм с Ди Каприо про сны? Он там крутил маленькую юлу. Если не падала, значит, во сне.

— Точно! — осенило меня. — «Начало» вроде называется. Да, очень похоже.

— Эта вещь, она для тебя много значит, — оповестила Вероника.

 

Я задумалась. Железный короб «Индийского чая»? Напоминал о бабушке, о папе, о секретности от мамы. О гаденьком чувстве воровства, которое испытала, когда брала из него деньги. Всё это переплеталось в глубине, довольно остро отзываясь внутри.

 

— Скорее, ассоциации, — уточнила я.

— А были уровни?

— Уровни? — не поняла.

— Типа сон во сне.

— Да. Я видела медведицу… И чем дальше, тем становилась чётче. Я даже в реальности не так хорошо вижу! Более размыто…

 

Образ медведицы не выходил из головы. Особенно, не могла забыть последнюю картину, где она возвышалась надо мной. Каждый волосок её удивительной шерсти.

 

— Почему ты заговорила о смерти? — поинтересовалась Вероника. — Думаешь, она именно такая? Просто уходишь в сон?

— Может быть…

 

Я знала, зачем она это делает. Мы отводили беседу в максимально «безопасное русло». Лишь бы о чём-то говорить. Лишь бы не касаясь происходящего. Не важно, о чём. За последние два часа, — с момента, как пошёл снег, — его уровень медленно, но неумолимо нарастал. Теперь, даже без сугробов и при достаточно массивной подошве, нога поглощалась до верха ступни. Ещё у костра я кое-как просушила носок с прошлого промокания. Намечалось новое. Очевидно, это был вопрос ближайшего времени.

 

От усталости мы едва разбирали дорогу. Шли по прямой, словно в трансе. Лишь глядели под ноги, стараясь миновать очередную подсечку — сугроб или корягу. Но скоро это уже будет не важно. С прибавлением снега нагрузка возрастала, а силы таяли на глазах.

 

— Я никогда не афиширую… И не всегда готова признавать даже перед собой. Но… я суеверная, — стало вдруг легко и правильно говорить на сокровенные темы. Какая теперь разница? Если это последние часы нашей жизни, к чему светская баланда? — Я верила в Деда Мороза до девяти лет. Хотя все в классе твердили, что его нет… Фильмы ужасов оказывают на меня глубокое впечатление. Я потом долго думаю. Реагирую на шорохи, не сразу включающийся свет… Хотя знаю, что в кино — режиссёрские приёмы, цель которых накрутить нервы. Если чёрная кошка перебегает дорогу, делаю целый крюк в другом направлении. Убеждаю себя, что полезно прогуляться. В подъезде могу увидеть тёмные сгустки. Пытаюсь переиначить, что это просто тени… И никому никогда не рассказываю.

— Ну и что? — в поддержку заронила Вероника, не смеясь. — Я вот готова натирать до блеска лапки у медной жабы, если мне скажут, что она «счастливая»… Хотя всего лишь байки для туристов.

 

Во рту пересохло. Я тормознула, чтобы зачерпнуть горстку снега. Запустив в рот и отряхнув тонкую перчатку, возобновила ход. Весьма неприятно, окоченев, жевать на морозе снег. Я старалась терпеть до последнего, оттягивая единственный способ умерить жажду. Но при остановке случилось ещё что-то: на ноги словно навесили гири. 

 

— Ника, — меня посетила странная мысль. — Я ведь «впервые вижу» этот лес… В моём сне ты была не совсем такой, как в жизни. Ты и сейчас не такая… Пожалуйста, скажи мне что-то, с чем мой мозг не мог бы сам импровизировать.

— Ты… Лис, ты серьёзно?! - тусклый смешок, испуганный и искусственный. - Ты думаешь, что ещё во сне?

— Если я лягу, я увижу медведицу… Ничего этого нет. Ты оставила меня. Может, уже прошло несколько дней. Моё тело нашли, и оно лежит в земле?… Мне надо просто прилечь, и… — ноги заплетались, я упала на колени. — Просто принять.

— Лис, нет! — Вероника пыталась вытащить меня из сугроба, но также оказалась на коленях. — У тебя паника. Точно… Паническая атака, — её пальцы, освобождённые от варежковой верхушки, никак не могли подцепить язычок «молнии» на грудном кармане. — Покурить, да?

— Я не хочу, — отказалась я, натягивая варежковую верхушку обратно на кончики её пальцев.

— Лис! — голос Вероники дрожал. — Ты должна соображать!… Я не могу делать это за обеих! У меня самой голова чугунная. Приди в себя, пожалуйста. Пожалуйста!… — она взмолилась, голос звенел в надрыве, и слёзы полились по изнурённому лицу. — Ты должна соображать!…

— Ника… Ты ведь оставила меня, ты должна была пойти дальше, — я отгоняла боль от созерцания потрескавшейся кожи её щёк; она нереальная.

— Лис, ты дура!… — чуть не закричала Вероника. — Я бы не выжила без тебя. Не разожгла бы костёр. Не прошла бы даже ста метров!… Только ты делала меня сильнее, чем я есть. Это ты меня спасла, а не я тебя.

 

Я не знала, что сказать. Я уже ничего не знала. Солнце робко показалось из-за облачной пыли. Снег кончился. Скудные лучи освещали лицо Вероники, терялись в ресницах и грели, — мне хотелось верить в это, — посиневшие губы.

 

— Ника… А где лес? — я оглянулась.

 

Он остался позади, в нескольких шагах от нас. Привыкнув смотреть перед собой, даже не заметили, как вышли из леса. Мы стояли на коленях на поле, а вдали за ним виднелись заборчики и деревенские постройки.

По правую руку от меня проглядывала линия дороги. По ней, муравьиного размера, кто-то беззаботно ехал в Питер. Оказалось, мы шли параллельно трассе на расстоянии меньше километра. Но деревня ближе.

 

Наверное, сталось бы славно описать события следующим образом. «Спасены», — разом подумали мы. Не сговариваясь, в едином импульсе радостно ринулись через поле. В восхитительном подъёме духа проваливались в снег и выныривали из него. Было бы здорово сказать: он больше не имел власти над нашими силами. Открылось второе дыхание, и ничто более не могло остановить. В гостеприимном деревенском доме нас обогрели и накормили. Друзья всё утро и половину дня не сомкнули глаз, ожидая неподалёку. Теперь мчали на всех парах, чтобы забрать нас.

 

Но всё было не так.

 

— Слава Богу! — выдохнула Вероника. Она поднялась с колен и попыталась тянуть вслед. — Лис… Не смешно! Постарайся хоть немного!

— Я не могу, — у меня словно переклинило нижнюю часть туловища. Никакие сигналы мозга не доходили. Не могла пошевелить. — Я не чувствую ног, — когда произнесла, в глазах зарябило оглушающе тяжёлыми вспышками мрака.

 

«Паника. У меня паника», — судорожно объясняла я себе. Вероника была права. Всё моя интуиция, почуявшая неладное ещё прежде, чем произошло. Я не должна паниковать. Всё получится. Минут пять назад я нормально шла.

 

— Так. Ладно. Мы попробуем по-другому, — Вероника подсела сбоку, перекидывая через плечи мою руку. — Держись за меня. Не зря же я тренировала попу приседаниями с боди-баром.

— Ты сравнила меня с палкой? — удалось ответить шуткой.

— Ну, ты щупловата, — улыбнулась Вероника. — Делов-то!… Та-ак, — она попыталась привстать, но ни хрена не вышло.

— Ты хоть правильную стойку приняла?

 

В этот момент она как раз поднатужилась и — прыснула со смеху.

 

— Бл*! Да не смеши ты!… Разминка просто была! Так, всё, собрались! Без смеха. На счёт три. Ра-аз…

— Ага, давай, Геракл… Кому рассказать, что меня подняла на ноги твоя задница…

— Аха-ха, — снова расхохоталась Вероника. Да так на сей раз сокрушительно, что завалилась своей спасательной пятой точкой в снег. Она поместила лицо между варежек, заливисто отхохатывая. — Ой, с-ка, я не могу-у!…

 

Вероника так самозабвенно ржала, что у неё даже порозовел цвет лица. Но не тем болезненным о*ением сосудов, а здоровым румянцем.

 

— Так, — курировала я. — Ты давай не рассиживайся. Поднапряги спасательные булки. И не считай, пожалуйста. Улитка состарится.

 

Вероника во все глаза уставилась на меня.

 

— Да ты охамела? — выразила она и, черпнув варежкой снега, запустила мне в лицо.

 

Теперь я вылупилась на неё. Она правда это сделала? Откуксившись и отплевавшись от снега, прилипшего на губы и щёку, я поняла, что правда.

 

— Сука, бл*, — дёрнула руку из кармана и звезданула ей ответную порцию. — Я ж больная! У меня ноги отказали!

— Так, ну всё! — прорычала Вероника, разъяряясь. — Поднимайся, а то получишь, как стоишь!…

— Да не могу я!

— А вот надо было тоже задницу качать!… — ей не хватало жеста руки-в-боки, как у мамы. Но вместо этого она подскочила, легко крутанула вбок и повалила на лопатки. Я испытала себя пушинкой в полёте.

 

Тут я рассмеялась. Боги, мы столько времени избегали малейшего лишнего соприкосновения со снегом, а теперь, как идиотки, валялись в нём по уши! За двести метров до деревни, с обездвиженными ногами. Реально по уши — именно туда он мне залез. Шапка при пируэте сместилась. А ещё снег попал под шарф — за ворот. Жалил и обжигал. Я смеялась и смеялась, не в силах остановится. «Истерика», — тупо поняла я на финальных аккордах.

 

— И как ты меня теперь будешь поднимать? — подначила я.

— А я не буду, — глядя в глаза, сообщила Вероника. — Пойду попью горячего чайку. Скажу, что ты тут. Может, найдётся добрый человек, кто возьмётся забрать тебя…

 

Я всматривалась в её серьёзные зрачки, и страх забирался под куртку, прямо к сердцу. А вдруг не шутит? Ведь она может, ей ничего не стоит… Это рационально… Я представила одинокий час без неё, и у меня готово было парализовать все оставшиеся части тела. Даже полчаса. Даже пять минут… А несколько часов?

 

— Будешь стараться? — она обводила моё лицо внимательным взглядом.

— Да, — выпалила я пересохшими губами.

— Попробуй пошевелить ногой, — она сместилась с моего тела в сторону.

 

Я была уверена, что ничего не изменилось. И всё же, под её взглядом, попыталась двинуть бедро. С натяжкой, но оно как будто колыхнулось.

 

— Хорошо, — Вероника поднялась на ноги и подала мне руку. — Давай.

 

Я вошла в её руку своей и почувствовала хватку. Вероника приняла более устойчивую позу и тянула на себя. Ноги послушались и с трудом произвели движения. Когда я почти поднялась, мы тут же снова завалились в снег. Вдвоём.

 

— Ты меня называла креветкой? — тихо спросила Вероника.

— Откуда ты…? — обомлела я. Никогда же не произносила этого…

— Я же говорила, что знаю, о чём ты думаешь, — выдала Вероника. — Сядь. Попробуем ещё по старой схеме. Без смех*ёчков. Верь мне.

 

Я исполнила. Вероника подсела под мою руку. Я крепко сжала её дальнее плечо. Она дёрнула вверх. Ноги, наконец, мало-мальски удержали. С опорой на плечи Вероники.

 

— А теперь тихонько учимся ходить… Как в яслях…

 

И мы пошли. «Шажок, ещё шажок», как говорила Вероника. Ноги едва слушались, полусогнутые. Но всё же — они слушались.

 

— Я бормотала во сне, да? — спросила я, когда мы пересекли большую половину поля.

— М? — то ли не расслышала, то ли не поняла Вероника.

— Я. Бормотала. Во сне? — повторила я.

— А. Да. Ещё как!

— Ты оттуда услышала про «креветку»?

— Господи, да какая разница?!… — прорычала Вероника, но потом тише добавила: — Главное, вера в то, что я читаю мысли, тебя подняла.

— Ты всё-таки сучка…

— Лис, — она была тиха как никогда. — Ты можешь как угодно ко мне относиться. Называть… Я планов-то и не строила! Просто попросила не думать. Потому что я такое чувствую. Да все женщины такое чувствуют… Я уйду из твоей жизни. Только выживи. Просто выживи.

 

Знала бы она, во что я верила!… Какие, нах, мысли? Моё сердце сейчас раздирали когти медведицы. Я сама его ей дала. Они вонзались в тугую мякоть жалкой мышцы и отрывали кусками, разбрасывая ошмётки по снежному полю…

 

Нам повезло. Обходить заборы долго не пришлось. Калитка первого же легко подалась от несильного пинка Вероники. Не заперто. Чищеная дорожка — второй хороший знак. Солнце отсвечивало от стекол окна. На крыльце, хоть и в подъём, было легче: дополнительные опоры — перила. Мы постучали. Изнутри послышались грузные шаги по половицам.

 

Я озиралась на крыльце. Дом был двухэтажный, бревенчатый. Старый, с зодческими резными каёмками тут и там. Ещё перед крыльцом я заметила, что из трубы клубится дым. Кстати, третий хороший признак. И если бы, подняв хвост, по порогу прошла чёрная кошка, это хоть как-то объяснило бы моё странное предчувствие.

 

Нам открыла смурная женщина лет сорока — сорока пяти. Большая, видная, широких черт лиц и с маленькими глазками. Она была в длинной коричневой юбке, паре кофтах и сером шерстяном платке поверх них. Что-то мне подсказывало, что без колгот и рейтуз не обошлось.

 

— Пожалуйста, пустите нас погреться! — попросила Вероника. — Мы потерялись в лесу!…

 

Женщина собиралась закрыть дверь. Но что-то в нашем виде её остановило. С синими губами, потрескавшейся кожей щёк Вероника выглядела действительно обмёрзшей. Я не успела посмотреть в зеркальце, но подозревала, что не лучше. Не менее тщательно женщина оглядела нашу одежду. В итоге, отступила в приглашающем жесте.

 

— Ну, заходь! — вшпарила она.

 

Она вшпарила что-то ещё вдобавок, на смеси суахили, арамейского и арарайского. По поведению — вроде адекватная. Мы вошли в дом. Позже выяснилось, что говорила женщина всё-таки на русском. Всего лишь диалект. На фоне Смурной мы с Вероникой смотрелись несколько тугоумными. Она нас понимала, мы её — лишь отчасти. Одни слова пытались угадать по слогам, другие по контексту, третьи — по глазам. Помните игру «Поле чудес»? Там на барабане иногда выпадало «открыть одну букву». Так вот, всегда хотелось попросить «открыть» в слове дополнительную букву. Или передать привет родным.

Смурная имела настолько дикий дореволюционный диалект, что вряд ли слышала стабильные новогодние поздравления царя по телеящику. Пожалуй, та ситуация, когда о сказке и пере можно смело забыть. Разумеется, кое-где я немного преувеличиваю. Часть была ясна. Если не как божий день, то ребусом прозрачным и совладательным. Но ряд слов и даже фраз действительно не усваивались. Мы посоветовались с моим скромным писательским гением, и я решила. Дабы не напутать козла с бизоном, постараюсь передавать своими словами. По крайней мере то, что понимала. Иначе грозит реальная каша из суахили, арамейского и арарайского. Возможно, достаточно было бы сказать, что называла она нас «москальки» — с жутковатым звучанием между «моськой» и «скалкой».

 

Дом, в котором мы оказались, не мог похвастать современным убранством, но чистый и опрятный. На кухне стояла печь. Другая её часть уходила за стену в спальню. В гостиной, дверь в которую была открыта, мы заметили мальчика лет восьми, рисовал за столом.

 

Из сумбурной «беседы» со Смурной мы поняли две вещи. Что её «сы́нка» приболел. И что мы «москальки». Она называла своё имя. То ли Анна, то ли Дарья. Что-то очень простое. Я не смогла увязать его с ней. Поэтому продолжу называть Смурной.

 

Мы были в тепле. Наконец. Но почти не чувствовали его. Я сидела, распахнув куртку, и вдыхала воздух. Обоняние словно не сразу одуплилось. Неужто рыбный суп? В большой алюминиевой кастрюле с подкоптелым дном он готовился на печи, хотя на столе наблюдалась двухкомфорка. Но ежели всё равно топить на дровах, можно сэкономить на электричестве.

 

Приоткрыв крышку кастрюли, Смурная помешивала. Ждать недолго. Также добавила, что при обмерзании, лучшее — именно рыбный жирный суп. Не знаю про научные обоснования, но мой организм готов был свидетельствовать не только всеми руками, но и кишками, которые сводило от одного запаха.

 

— Не поверите, он мне даже снился! — по-детски непосредственно выразила я лютый восторг.

 

Смурная удивлённо, но благожелательно скосила на меня. Одна её тёмная густая бровь искажённо низилась пуще другой, а потому лицо всё равно казалось суровым.

 

Порывы искренности всегда действовали подкупающе. Пожалуй, это объясняло, почему незнакомцы легко со мной разбалтывались. Взять, к слову, Настю, подсказавшую рецепт про Вовину бороду. Обычно люди её напрягали — не я. Но сейчас моё качество превзошло себя. А именно — выслужило весьма щедрые порции бесподобного горячего рыбного супа. Взгляд Смурной определённо потеплел. В закуску нам дали по пирожку с морковкой — вместо хлеба. Надо ли говорить, что это было самое вкусное, что я когда-либо ела?

 

Смурная также отнесла тарелку супа для мальчика. На кухне было тесновато. Втроём едва помещались за небольшим столом. Мы слышали, как она назвала ребёнка «сынкой». Пока раздавался её строгий, но заботливый тембр, мы остались одни.

 

— Так это её «сынка»? — прошептала Вероника. — Я почему-то думала, внук.

— И почему «сынка»? К примеру, «сынéц».

— От холодца, что ли? — хикнула Вероника.

— Я имела в виду, «молодец», — лукаво переиначила я. — Ну да, странно. Деревенские вроде рано рожают… — я откусила от пирожка и, отправив за щёку, не прожевав, добавила: — Но знаешь, всякое бывает.

— Или не первый, — накренившись над тарелкой, Вероника запустила ложку в рот. Её руки ещё подрагивали. Как и мои.

— А где другие? Подросли, разъехались в города? — я последовала её примеру, бренча о посуду.

— М-г, — глотала уж новый заход Вероника. — Как думаешь, тут найдётся зарядка для моего смартфона?

— Оглядись. Шансов мало.

— Я так и подумала…

 

Хозяйка вернулась. Мы ели и нахваливали, как могли и насколько позволяли рты в перерывах. Вероника, хотя не мастер открытого восторга, подметила «фишку» и подхватывала распев. Вскоре мы отставили пустые тарелки. Полный желудок повлёк необоримое желание прикорнуть. Мы почти стекали по стульям.

 

— У вас есть телефон? — спросила я. — Нам очень нужно позвонить. Чтобы друзья забрали.

— Не наш-шский?! — нахмурилась женщина.

 

Я уставилась на неё и уже хотела сказать: «Ваш-шский, а чей же ещё?».

 

— Имеется в виду, не местный номер, — сообразила набок Вероника. — Снимут много.

 

Я покумела, подцепила из внутреннего кармана куртки одну из купюр и положила на стол. Смурная нахмурилась ещё больше. Похоже, такую бумажку она видела впервые.

 

— Т-чё? — спросила женщина. По моим предложениям, значило «это что?».

— Евро, — сказала я.

— Евро! — повторила Смурная и недоверчиво прищуривала то на меня, то на бумажку. Мол, настоящие ли? Или свежачок с москальского домашнего станка.

 

По крайней мере, знала, что такое «евро». Вероника начала показывать водяные знаки. Наконец, Смурная взяла купюру и с недовольством, какое случается у людей, которым трудно даётся своё незнание в чём-либо (а они, при этом, пытаются показать, что знают), ушла в другую комнату. Глубже в дом и дальше от нас. Её не было уже несколько минут.

 

— Звонит, советуется с кем-то, — вполголоса предположила я.

— Я вот этого не понимаю, — выразила Вероника. — Люди в беде. Помоги и всё, тебе же потом вернётся… Мёртвые души. Наживаться на чужом несчастье… А если б у нас не было денег?

— Да, ты тоже заметила? Они вполне могли сгореть! — поддержала я. — Ух, с жаром так! При разведении костра.

— Рубли, как бы, тоже неплохо горели… — уклончиво повела взглядом Вероника.

— Ага! И именно поэтому их не осталось. Я же не поделю сотку евро. Или надо было попросить сдачу?

— Слушай, я старалась!

— А я не обвиняю! Просто я тоже стараюсь…

— Блин, с тобой не поговорить! Я ж не про то.

— А что тут говорить? - я не хотела ссориться, просто искренне не видела смысла. И суп, кстати, был великолепен. - Давай мы просто расслабимся и будем получать удовольствие от того, что выбрались, накормленные и в тепле, — в подтверждение светлым намерениям я примирительно повторила: — Давай? Как тебе такой план?

 

Вероника помолчала, глядя на меня, и кивнула.

 

Вернувшись, Смурная протянула старенький кнопочный «Nokia». Она отметила что-то вроде: кто знает, как там в Москве балуются и разыгрывают. С принтерами всякими…

 

Наизусть я не помнила ни одного номера. Вероника тоже. Зато она могла процитировать Шопенгауэра. Оставался один вариант — звонить на мой телефон и надеяться, что ребята догадаются держать его рядом. Гудки шли, но никто не брал трубку. Я позвонила ещё. На третьей попытке, наконец, услышала тревожное «алло» Макса.

 

— Привет! Это Алиса…

— Лис?! Где вас черти носят?!… — на фоне раздавались голоса девчонок.

— Мы заблудились в лесу. Долгий трындец!… У нас пара минут, не перебивай. Я пришлю смс-кой адрес деревни, где мы. Вы сможете приехать?

— Да, конечно! Тогда ждём, — он собирался прощаться.

— Погоди. Это недалеко оттуда, где мы вышли. Сколько ехать примерно?

— Лис, не знаю… — извиняющаяся нотка. Похоже, неблизко ушестерили. — Часа два-три. Но гололёд!…

— Я поняла. Хорошо. Отбой, жди смс.

— Жду!

 

Смурная назвала адрес. Я написала, разбив на две смс, чтобы точно поместились на экране без разблокировки.

 

На кухню, кашлянув, зашёл мальчик. Он держал в ручках рисунок, подошёл к маме и молча протянул. Под нашими с Вероникой взглядами стеснённо опускал глаза. Снова кашлянул. На альбомном листе, цветными карандашами, был изображён медведь на фоне деревьев. Или самка?…

 

— Что это? — поинтересовалась я. — В школе задают?

 

Мальчик втянул голову в плечи, а мать пыталась всячески ободрить на разговор. Вообще я спрашивала, скорее, у неё. Ребёнок продолжал «мяться».

 

— Не поверите, во сне тоже видела медведицу! — добавила я.

 

От тяжёлого пристального взгляда Смурной по бесчувственной коже поползли мурашки. Женщина сообщила, что это давнее местное поверье. Кто, заснув в лесу, увидит эту медведицу, в скором будущем либо умирает, либо находит своё счастье.

 

— Ну, ты не умерла! — ликующе провозгласила Вероника.

 

Мозг упорно стремился выместить все тяготы пережитого. Но я прекрасно помнила, каково это, закоченеть до кости, когда всё тело обуяно внутренней тупой болью, от которой не спастись. По крайней мере, пока в сознании… Всё позади. Я должна праздновать. Но что-то мне подсказывало, что лес со мной ещё не закончил. Что-то мне подсказало задать вопрос:

 

— А скорое будущее — это сколько?

 

Тринадцать дней. Чёртова чёртова дюжина. Вот, какой был ответ. «Тринадцать дней», — отстукивало в висках. И это был день первый.

 

А Смурная, тем временем, стала рассказывать легенду про медведицу…

Эта история, как утверждала Смурная, произошла на самом деле. Но с тех пор минуло столько лет, и она обросла такими подробностями, что никто уже не мог сказать наверняка, где в ней правда, а где ложь.

 

Давным-давно, в те времена, когда девицы носили вёдра коромыслами, а лес славился дичью, появилась в нём необычная медведица. Никто не знал, откуда она пришла, но отличалась от всех своих сородичей. Во-первых, размерами. Во-вторых, удивительной шерстью. Поговаривали, что это была заколдованная женщина. Другие уточняли — ведьма. Так или иначе, многие из тех, кто встречал медведицу, могли на миг увидеть её в другом облике. И всё же никто не отваживался приблизиться. В остальном же, она вела себя, как типичная особь. Летом лакомилась малиной, зимой укладывалась в спячку.

 

Так длилось до того момента, пока пара братьев не вытравили её из берлоги по месяцу декабрю. Прозвучали два выстрела. Один попал в медведицу. На втором она бросилась на обидчика, и он дал промах. В мгновение ока медведица перегрызла ему горло. Младший пустился наутёк.

 

Вероятно, раненой и голодной медведице не удалось бы выжить, если бы не охотник. Случилось так, что он был один из тех, кто видел в ней образ женщины. Охотник не раз спасал медведицу от атак других хищников, помогал кормиться и выхаживал от ранения. Той зимой медведица так и не «заснула» — не ушла в спячку. Поговаривали, что она применила к охотнику чары. И это соответствовало последующим событиям.

 

Выживший из братьев под всяческими предлогами долго не заходил в лес. По ранней весне, когда стоял ещё снег, он отправился с отцом на рубку деревьев. За морозную зиму дрова истощились. Медведица выследила и убила его. Отец ничего не смог сделать. Будто парализованный, он смотрел, как сына раздирает лютый зверь.

 

Отныне все, кто встречал медведицу и кто миновал её когтей и пасти, в скором времени либо умирали, либо находили своё счастье. Но чаще — первое.

 

Много было похорон тем летом. Много пролилось слёз матерей, отцов или сынов; жён, сестёр или братьев. Осенью собрались те, кто потерял родных, и твёрдо намерились истребить медведицу. Охотник прознал об их планах и пытался помешать. Но никто его не слушал. Его избили, связали и оставили в лесу. И желали, чтобы его настигли зубы волков — за его безалаберную помощь медведице, принёсшей столько смертей и горя.

 

Общими усилиями медведицу заманили и загнали в капкан. Её ранили, но не убили. Когда им удалось это, часть отправились за охотником. Его привезли на лошади, по-прежнему связанного. При нём медведицу истязали раненую и не способную к сопротивлению. Ей выбили клыки и выкололи глаза. Тыкали в неё вилами и насмехались над беспомощным рёвом. Тогда у охотника иссякли все слова уговоров, и он кричал, как зверь, нечеловеческим голосом.

 

Наконец, они убили медведицу. Сняли с неё чудесную шкуру и пытались сжечь её. Шерсть не горела, а лишь тлела, издавая пахучий дым. Но жители твёрдо намерились обязательно уничтожить шкуру в огне. И жгли её три дня и три ночи. Едкий запах стоял по всему лесу. Казалось, он не выветрится никогда.

 

В какой бы пепел не обратилась шкура и как бы глубоко его не закопали люди, медведица не оставила лес. Всякий, кто засыпал в нём, видел её во сне. И значило это одно из двух. Счастье или смерть. В ближайшем будущем.

 

Глаза Вероники, полные слёз, смотрели в пустоту. Рыданий не было. Слёзы источались сами по себе, беззвучно стекая по щекам и падая на её комбинезон или на пол. Я никогда не видела её настолько убитой. Я никогда не слышала её плача настолько молчаливо-больным. Её глаза были темны, как ночь. Я никогда не видела такого её взгляда. И вряд смогу забыть. Когда она шмыгнет носом, всё исчезнет. Но могу поклясться, за секунду до этого я видела в её глазах всю историю медведицы от первого предложения до последней точки. И даже больше.

 

— Ишь! Нежная!… — заявила Смурная на Веронику и сунула тонкое полотенце в сальных пятнах. Вместо платка.

 

У Вероники аж клапан перекрыло, и из неё перестало лить. Она обескураженно глянула на пятна. Видимо, махнула в душе рукой. И отёрла нос.

 

Смурная жалостливо смотрела на несчастную кожу лица Вероники. Потом на мою. Прокомментировала обеих, мол, я ещё ничего, а вторая совсем страшила. Встала и пошла в сторону, открывать люк погреба. На слове «страшила» из Вероники снова засочилось.

 

Смурная принесла желтоватый животный жир, комьями лежащий в стеклянной банке. Дала Веронике мазать. Охала и по-своему утешала, повторяя, чтоб не ревела.

 

И мне вот хотелось спросить: где были слёзы Вероники, когда нам нужно было позвонить?

 

Она подцепляла жир кончиком пальца и осторожно мазала. Прикосновения давались болезненно. Завершив миссию, Вероника отёрла пальцы о то же полотенце.

 

— А охотник? Что с ним стало? — поинтересовалась я.

 

Никто этого не знал. Он покинул деревню, и больше его не видели.

 

Смурная утверждала, что охотник — брат её пра-пра-прадедушки. О своём родстве с охотником заявляли ещё полдеревни и некоторые из соседних. Но верить им не стоит. Именно она, сидящая перед нами Смурная — истинная внучато-внучатая племянница того самого охотника.

 

Легенда передавалась из уст в уста на протяжение многих лет. Никто не рисковал засыпать в лесу. Со временем окрестности и вовсе обезлюдели. Медведица ни при чём. Молодые уезжали в города. На несколько деревень едва ли наберётся три десятка жилых дворов. Так или иначе, уже очень давно не было ни одного случая, чтобы проверить, действует ли заклятие леса.

 

И тут я, свалилась из Москвы подопытная.

 

Смурная отвела нас в спальню, прогреваться на печи. Лежальная её часть была узковата для двоих. Не кинг-сайз. Но мы с Вероникой вполне сносно поместились. Пододеяльник, как и простыня на матраске, не первой свежести. Не говоря о том, что застилали. Пёстрое одеяло в заплатах, поди, времён царя Гороха.

 

Мы лежали, повернувшись лицами друг к другу. Вероника, наконец, сняла свой комбинезон и свитер. Осталась в трусиках и майке. Бюстгалтер из-под последней изъяла. Я привыкла носить свитера из натуральной шерсти почти на голую кожу. Решила остаться в лифчике и трусах.

 

Тринадцать дней… Это много или мало? Люди ищут счастье всю жизнь. Кто сказал, что я такая везучая, чтобы обрести его меньше, чем за две недели? Вы же не думаете, что не пыталась раньше? Много раз. Как и все. Наверное, я чувствовала себя как раковый больной, которому объявили «срок». Но надежда была. Она теплилась маленьким светочем где-то в глубине.

 

Меня всегда удивляло, почему в романтических книжках герои описываются какими-то идеальными, без сучка и задоринки, будто сошли с обложки журнала. С другой стороны, я вдруг поняла, почему. Можно ли иначе передать то, как на них смотрит и что видит второй? Это не совсем объективно, но что на самом деле красота? Разве не наше личное восприятие? Могут ли критерии вообще быть объективными?

 

Как бы ужасно Вероника сейчас не выглядела, я видела её по-другому. Так, широковатость её лица для меня была сравнима с той, что у актрисы Дженнифер Лоуренс из «Голодных игр». И даже выраженней. Но не изъяном, а неповторимым достоинством. Усталость карих глаз производила эффект томного мягкого взгляда. От Вероники пахло животным жиром — не «Jonson`s baby». Может, с гарниром это аппетитный запах, но не на теле. И однако же он был странно приятен, смешиваясь с необходимостью и пользой. Потрескавшаяся кожа с нарывами… Мозг знал, что это пройдёт, и практически не замечал, смотрел словно вне их.

 

— Ли-ис, — вкрадчиво протянула Вероника. — Ты же не будешь принимать близко к сердцу деревенские байки для пугания детей?

— Сказала та, кто натирает жабьи лапки… — уклончиво промямлила я.

— Ну да-а… — губы расплылись в улыбке, а из глаз лучилось тепло.

 

Кости ломило. Помните то ощущение, когда после мороза опускаешь руки под горячую воду? Даже от холодной не так больно. Так вот, умножьте на десять и возведите в степень всего тела. Это было примерно то, что мы чувствовали, лёжа на печи.

 

Мне снилось снежное поле. Бескрайнее снежное поле. И тот момент, когда Вероника перевернула меня, уложив на лопатки. Звенело своей широтой огромное небо, сквозь поволоку облачности дымился солнечный свет. Вероника улыбалась, нависая надо мной.

Из кухни раздавались низкий тембр Макса и помягче — Вовин. Вероника, одной ногой в штанине комбинезона, уже на полу. Я хотела подскочить как с обычной с кровати. Вовремя спохватилась, что на печи. Надо аккуратней.

 

Смурная влетела в комнату и начала примерять расписной платок Веронике на лицо. Перед женихами такой лешачихой нельзя показаться. Я чуть не сшибла Смурную с ног, прыгая с печи. Хотя если сравнить габариты, скорее, сама бы оказалась расплюснутой по кирпичной кладке.

 

Смурная заботливо цепляла на Веронику платок, по-матерински не слушая пререканий. Я даже странно приревновала. Вся моя детская непосредственность меркла перед природными чарами Вероники. Может, мне тоже стоило обветрить лицо и поплакать?… Это её Вероника недавно называла мёртвой душой, а я заступалась. Смурная же к ней, как к родной дочери, в лоб целует, платки дарит. А я — сирота!

 

Помните, говорила в начале, как Вероника умеет раздражать? И что бы вы думали, она сделала? Целовалась со Смурной в обе щёки на прощанье, обе говорили слова признаний и едва не плакали. Вероника, походу, даже диалект выучила.

 

Я успела одеться и вышла первая. Мы обнялись с Максом. Даже с Вовой. Крепко. Я знала, почему Макс взял именно его. Миша хоть и высок, но худощав. У Вовы один вид чего стоил. Грозный. Особенно с бородой, а не бритый Будда. Мало ли, в какой переплёт могли встрять две молодые женщины в неизвестной деревне.

 

— А с походкой у тебя что? — подметил Макс.

— Да чуть ноги не отказали. Потом наладилось вроде. Не расходилась ещё после сна.

— А Вероника? Она же с тобой? — отревожился Вова. — Она как, в норме?

— Да, сейчас выйдет.

 

Переступая за порог приютившего дома, я испытала каверзное чувство. Всё возвращалось на круги своя. Мороз, трудности, голод, выживание — оставались позади. Я должна была вздохнуть с облегчением. Но почему же ком встал в горле?

 

— Лис, как ноги? — Макс выруливал на трассу. — Я печку врубил пожарче.

— Хорошо. Ты супер.

— Ну, порядок! — убедился Макс, кивнув.

— Рассказывайте, — приготовился Вова к потрясающей истории.

— Как вы умудрились-то? — поддержал Макс. — Мы вас там час уакали… Нет, стойте! Лучше потом, чтоб при всех. Да, Вов?

 

«Как-как? Креветки, нах», — подумала я.

 

Вероника держала меня за руку, сняв намотанный платок. Она взяла мою руку почти сразу, когда мы сели. Простой молчаливый жест. Подсказывающий, что она та же, не осталась в том доме, едет со мной.

 

Знаете, как одногуппники при прощальной пьянке говорят, мол, будем собираться-встречаться? Обязательно. Сто проц и даже двести. А ты чувствуешь, что не будете. Хочешь верить в обратное, а потому не произносишь вслух. Такое у меня было чувство с сидящей рядом женщиной. Вероника, которая разжигала костёр, изуродовав руки; на коленях в снегу Вероника, готовая пойти на всё, лишь бы я выжила, будто от этого зависела она сама; Вероника, которая нежно улыбалась, лёжа на печи, — эта Вероника прощалась.

 

Вы вспомнили с одногруппниками? А теперь фокус. Это «вспомнили» даже те, кто говорил: «Конечно, будем встречаться!». Ведь на самом деле, все чувствовали и все знали. Также было и с Вероникой. «Прежняя» она вернулась ещё в доме, при россыпях любезностей со Смурной. Все её манеры, жесты, интонации…

 

Я инфант рядом с Вероникой. Это осознание пришло внезапно. Хотелось по-детски обидчиво вменять, что всё обман, она уже не будет только моя, как в лесу. Более поэтично этот синдром назывался «влюблённая дура». И с тем, и с другим надо срочно что-то делать.

 

«У меня есть тринадцать дней», — напомнили изнутри. Какие, нах, поверья, когда тут такой разворот сердечных дел и самокопаний? Разумеется, я о нём забыла. И нужно ли теперь вспоминать? В конце концов, всё это глупости. 

 

В салоне авто раздалась музыка. Знакомые аккорды. Ассоциации, что ты в безопасности, в наушниках. Наслаждаешься звучанием грёз наяву, а перед глазами мельтешат люди, или небо рассекает полёт птицы. Не важно, что. Оно мешается с внутренней энергией, чувством чего-то неуловимо значимого. Только с тобой ещё трое, в этих же наушниках. Рука в руке. Пусть на короткие три часа поездки Вероника снова была моей.

 

В мотеле остальные друзья «сидели на чемоданах». Потеряно прилично времени. И хотя все норовили закидать вопросами, нас с Вероникой больше интересовала тема «помыться». Мы приняли душ в номерах у ребят. Я одела термобельё, горнолыжные штаны и куртку.

 

Питер проехали без остановок. Была глубокая ночь, когда в авто выключили радио. Паспортный контроль. Все сонными мухами выползали из машин. Но думаю, у проверяющих глаз намётан распознавать даже в таком виде. Досмотр авто прошёл удивительно быстро.

 

«Duty Free» — почти, как из сна. Женщины оживились и проснулись окончательно. Бабий интерес превыше малодушия.

 

— В могиле отоспимся, — позитивно отметила Маша, объявляя шопинговые бега открытыми.

 

С тем многие приторчали в парфюмерии и косметике. Одни купались в запахах, другие натирались тональными, помадами и всем, чем можно было натереться. Я заметила, что Вероника целенаправленно двинулась к кремам. Действительно, восстановление кожи сейчас было в приоритете. Одна часть меня хотела последовать за Вероникой, но вторая одёрнула, и я пошла в другую сторону.

 

— Лис, — словно в дурацкой лав-стори, сердце пропустило удар от её голоса. — Ищешь что-то конкретное?

 

Я поняла, что «Индийского чая» здесь нет. Но мысль о нём испарилась тут же, когда взгляды встретились. Я могла поклясться, что Вероника смотрела на меня так, будто готова трахнуть на месте. Мне хотелось напомнить, что ещё недавно она собиралась уйти из моей жизни. И нет — мне не хотелось! Вдруг вспомнилось то безумно сексуальное из сна, где она сказала приоткрыть рот, её язык входил в меня, а мои губы нежно и властно покусывала. Наверное, излишне говорить, какой во мне проснулся бабий интерес и в каких зонах. Достаточно будет сказать, что я хотела снять трусы… Или я вижу то, что хочу видеть? Я ненавидела свои желания.

 

— Лис?

— Тут этого нет, — зачем-то уведомила я. С другой стороны, хоть что-то, нежели стоять, проглотив язык.

— Ника! Вот ты где! — подоспела в наш тет-а-тет Вика, разметав все незримые шторки. Она победоносно лучилась всеми оттенками радости, как отливавшая в руке коробка с перламутровым оттиском. По-моему, даже мы были не в том запале, увидев деревню после мучительных лесных скитаний. — Смотри! Я нашла их!…

 

«Что за хрень она там нашла?» — захотелось уточнить мне, разглядывая упаковку туалетной воды. Ну, понятно, эту марку не продают в российских сетях. Куриных или парфюмерных — вопрос риторики.

 

— Да ну-у?! — громко поддержала восторг Вероника.

— Д-да! — Вика чуть не прыгала на месте, едва сдерживаясь, чтобы не взлететь. Её переполняло, как воздушный шар гелием.

— Так их можно заказать по интернету с зарубежного сайта, — заметила я. — Нормально возят-доставляют. Если знаешь запах по названию, нет проблем.

 

Сапожок Вики, за секунду до этого собирающийся в пляс, аж приковало к полу.

 

— А какой сайт?

 

Я озвучила.

 

— Так я его видела! — выдала Вероника. — Мне коллега с работы предлагала дополнить её «корзину», чтобы в ту же доставку. Но я побоялась, размер не подойдёт. А с возвратом потом метаться…

— А почему мне не сказала? — Вика.

— Не знала, что ещё и парфюм есть. Но там были такие офигенные платья…

— Что за сайт? — подключилась, откуда ни возьмись, Маша.

 

И тут понёсся сарафан. Я слилась по-английски, тихим сапом перебирая сласти на полках.

 

— Ты куда убежала-то? — Вероника оказалась рядом, когда я курила, отойдя в сторону от прохода, ближе к дороге. И я снова чувствовала себя инфантом.

 

В этот момент неподалёку махали ребята, они передислоцировали машину.

 

— Нам пора, — я выкинула окурок и толкнулась в сторону зовущих.

— Лис!… — Вероника, догнав на втором шаге, неожиданно дёрнула за рукав со всей дури, пакет с алкоголем едва не загремел на асфальт.

 

По кончикам пальцев другой руки шарахнуло чем-то твёрдым — боковым зеркалом. Надрывный гудок проносящегося авто разрезал воздух. Водитель тормознул через несколько метров и, открыв дверцу, поносил матом всех слепых. Я не разбирала его рэпа, в ушах шумело. Впотьмах мясистая фигура Макса отделилась от нашего авто, заводя что-то про осла. Рэп стал пробуксовывать.

 

— Твою мать!… — шокировано прорычала Вероника, прилегающая к спине и держащая за руку через плотный материал горнолыжной куртки. От рывка я очутилась к ней вприжимку. Казалось, даже слышала оголтелый стук её сердца. Через все покровы это было невозможно.

 

Мы молчали около минуты с резко оскудневшим словарным запасом.

 

— У тебя входит в привычку меня спасать, — глухо произнесла я будто не своим голосом. — Спасибо.

— Да уж… Выжить в ледяном лесу, чтобы потом убиться под колёсами?… — уже спокойнее вымолвила Вероника. — Огонь!

— Откуда он вообще взялся?… — обескураженно пробормотала я.

— Не учили смотреть по сторонам, когда переходишь дорогу? Не знаю, какое у тебя зрение, но надо было сильно постараться, чтобы его не заметить.

 

Она была права. Чёрт…

 

— С вами всё нормально? — полутрусцой спортивно нарисовался Миша.

— Да, спасибо, — ответила я.

— Напуганы, но целы! — выдал Миша подплывающему вслед Максу.

— Я ж говорил, живучие, — ободряюще респектовал тот. — Да, девчонки?

 

Они, случаем, на спор ещё ничего не ставили?

 

— Ну. Лес же пережить в минус двадцать, — тут Макс несколько загнул. Около пятнадцати, наверное. — Какому-то пидору на бампер попасть.

— И я про то же… — скромно вставила Вероника.

— Да он со своей тачкой тут же бы и размазался, — началась у Макса фантастика. — Девчонки в рубахе. Броне, ёпт!

— Ты нас ни с кем не путаешь? — подала голос я. — С робокопом, например?

— Блин, — Макс утешил: — Ну мы бы ему кости пересчитали. Далеко бы не уехал.

— А он чего, кстати? — поинтересовался Миша.

— Усвистел, чего. Втопил по газам, я подойти не успел. Гудел что-то, типа сама бросилась.

 

Миша понимающе сводил скулы. Он подтягивал плечи выше и побивал длинными ручищами в несуразных перчатках о джинсы. Чужой опыт не учит.

 

— Что, поехали? — предложил Миша.

— Да, — Макс вынул ключи из кармана. — Держи.

 

В машине, глядя в окно, я прокручивала в уме фрагменты случившегося. Миша сменил Макса за рулём, и мы сидели на передних. От границы — уже час. Как всякий суеверный человек, я не могла списать дорожный инцидент на чистое совпадение. Мрачное предчувствие кралось в душу. 

Горнолыжный курорт, в котором нам удалось арендовать дом в пиковый сезон, располагался ближе к Лапландии. То есть ехать через всю Финку, в огиб. Не два и не три часа, а примерно, как от Москвы до Питера. Трасса была ровная, гладкая, скоростная. Почти без машин. Насчёт скоростной, несмотря на противоречие ограничительных знаков, наши водители сочли именно так и с удовольствием гнали сто двадцать и выше. Надеюсь, доживём, когда в России будут такие дороги.

 

Наверное, визитной карточкой Финляндии можно назвать их жёлтые дорожные знаки с изображением лосей-оленей. В магазинчике, одном из немногих, попавшихся на пути, мы обнаружили яркие железные магниты в форме этих животных.

 

Уже рассвело. Время что-то между десятью и одиннадцатью утра, но на часы смотреть не хотелось.

 

В магазинчике, продолговатой постройке с покатой черепичной крышей, помимо прочего, продавали горячий кофе, чай. Гласила картонка недалеко от входа, сразу перед товарными рядами. В микроволновке могли подогреть пиццу. Однако кафетерием не назовёшь. Скорее, домашняя подача, на свойское хорошее «отъ*бись», будто все родные. Так, долго искали продавца, затерявшегося у морозильников. Неторопливо шёл к кассе, вполуха слушая про кофе и измеряя взглядом всю гурьбу. Говорили с ним на английском.

 

— Интересно, тут камер нет на дороге? — озадачился Миша, отпивая дымящийся кофе из пластикового стаканчика. — А то шпарим, потом штрафы в Москву прилетят.

— Не, вряд ли секут, — прочно заявил Макс. Он принимал у продавца следующий стаканчик и с любовью, чуть ли не обдувая по пути, аккуратно передавал Маше. — Мы одни, что ль, такие? Тут с местными номерами гнали, мама не горюй! Да и потом, что они нам сделают по неуплате? Войну объявят? — в его маленьких внимательных глазах закрались ребяческие искорки. — Сдуются, ёпт!

— Въезд запретят, — предположила Маша.

— Да прям, сдалась Финка, других мест нету? Сэкономим, будем по России путешествовать.

— Это, конечно, всё романтично: дорога, леса, поля… Но хочется уже поскорее приехать, — выразила общее желание Вика.

— Во, — подвёл Макс.

— А я отдыхаю, наконец!… — потягиваясь и разминая плечи, пузом в оттопырку, похвастал Вова. — Хорошо, бл*, на пассажирском сиденьи! Сидишь себе, дорогу смотришь!…

— Вика, ну ты молоток, топишь, — одобрил Макс.

 

Маша опалила взглядом Вику.

 

— А это не я, — мило отнекнулась белокурая, дважды поводя глазами вбок.

 

Вероника подняла на пальце колечко эстафетных ключей с брелком. Теперь палящий взгляд переключился на неё.

 

— Молоток, Вероник, — перенаправил комплимент Макс.

 

Кофе всем раздали. Мужчины ждали сомнительную пиццу. Женщины решили ещё раз прошарить ассортимент магазина, вдруг что пропустили в этой жизни. Я ходила с Машей. Вскоре «плюнули» и направились курить.

 

Пожалуй, я бы не могла назвать Машу лучшей подругой. Однако у нас было настолько необременительное комфортное общение, что это дорогого стоило само по себе. На определённом уровне, мы проявляли друг к другу заботу. Она могла подарить без повода плед, кружку или другую вещицу, какая показалась занятной. Я, в свою очередь, всегда откликалась. Например, напиться в кафе, даже если сама или мои финансы были не в лучшем расположении духа.

 

Красавица небольшого роста, с мягкими миловидными чертами лица, Маша отличалась чрезвычайным чувством собственности к своему самцу. Оттого её дружба со всеми потенциально конкурирующими особами, то бишь женского пола, часто сводилась к весьма поверхностным взаимодействиям. В школе, к слову, она дипломатично сливалась от всех девочек, кто пытался ходить с ней парой и устраивать часовой трёп по телефону. Предпочитала это время уделять мальчикам.

 

Во мне как в лесбиянке Маша не чувствовала фактора риска, что создавало более уписательный фон для общих интересов. Встречаясь втроём с Максом, мы в шутку величали «тройничком». В действительности, Маша никогда и ни с кем не стала бы делить своего мужчину. Сами такие встречи относились, скорее, к категории нонсенса.

 

Надо сказать, Маша довольно развитая личность. С неким коммуникабельно-пластичным уклоном к современности. Вместо книжки всегда предпочитала активный отдых или общение. Читать могла урывками во время ожиданий и других вынужденных «простоев». Например, в больнице перед операцией дедушки. Что-то лёгкое, но занимательное; не с экрана, а по старинке с бумаги. Покупала в ближайшем магазине. Откровенную шушеру, однако, тут же выкидывала, чтобы не засорять мозг. К картинам относилась примерно также. Конечно, не снести в урну музейное полотно, но выходила из залы. Зато её могло впечатлить профессиональное фото, и она покупала его размером с целую стену. Ах, да. Забыла сказать. От первого и единственного мужа досталась часть бизнеса, и она могла позволить пусть не самое знаковое, и всё же — Ван Гога в оригинале. Однако вела себя, при этом, весьма без понтов и по-простому.

 

— Ой, кися! — воскликнула я, замечая рыжего котёнка месяцев четырёх от роду, поворачивающего за угол магазина.

 

Мне вспомнился мой одноглазый. Таким же котёнком жался к ноге на рынке. Пострадавший, но не утерявший веры к людям. С прилавка кто-то да подкормит. Хотя, в основном, гоняли и отпинывали. Интересно, как он там сейчас? Урчит на маминых коленях?

 

— Лис, мы же не пойдём за ним? — недоверчиво скосила Маша. — Хотя знаешь, я бы не отказалась «по-маленькому». Кофе ещё… — вильнула она полупустым стаканчиком в воздухе. — Заправки как-то редко попадаются.

 

Креативный оптимизатор. Так бы я назвала её тип. Маша стремилась оптимизировать своё время, пространство, окружение, не забывая о душевной сфере. Но животные в план не входили — лишняя шерсть. Наверное, достаточно будет сказать, что без всякого высшего образования Маша могла в считанные секунды смоделировать оптимальный маршрут, чтобы успеть в кучу мест, потеряв минимум времени. Она не окончила никакого архитектурного или дизайнерского фак-а, однако легко создавала очень практичный, композиционный и притом эстетичный интерьер, в котором действительно приятно было находиться.

 

Большая часть выбранных Машей фото оставалась в доме у бывшего мужа. Он не собирался с ними расставаться ни под каким соусом. Также периодически грозил суицидом. Ему резко становилось «плохо» и «при смерти». Эта эпопея длилась уже год, новая пассия его не устраивала. Он был на порядки старше Маши. Когда-то, по душевному устройству, она закрывала глаза на полное отсутствие от него заботы. С девятнадцати лет, как сошлись, он всегда учил «выкручиваться самой». Ловить такси, если припозднилась с подругой. Решать дела и проблемы. В том числе, по бизнесу. В конце концов, она была самодостаточной. Ряд переломных моментов в отношениях с мужем, в итоге, привёл к точке невозврата.

 

У оптимизаторов есть, чему поучиться. Они постоянно совершенствуют подход к жизни. Так, крупные траты всегда предварительно оговаривались с мужем. Нельзя купить новую сумочку за двести тысяч? Зато есть купон на пятьсот рублей в «1000 мелочей»! Сходила — довольна до усрачки. В этом вся Маша. Для оптимизаторов не так нужно быть в чём-то лучшим, но для них важно быть таким для своего избранника. Они верные, не особо смотрят на других и способны отделять зёрна от плевел.

 

— Кис-кис, — пыталась подозвать я, присаживаясь на корточки за магазином. Котёнок приостановился у стены. — Ему, наверное, холодно…

— Думаю, его мама достаточно закалённых кровей. У него шикарная шкурка, — донеслось сбоку. — В отличие от нас… Блин, даже попу оголить холодно.

 

Я продолжала кискать котёнка, который вылупился на меня в сомнениях.

 

— По-моему, сегодня уже теплее, — вполголоса заметила я, чтобы не напугать громкостью рыжее существо. — На дороге как-то даже подтаяло.

— До сих пор поражаюсь, как вы были в лесу. Мы минут за сорок, пока вас искали, одубели.

 

Наверное, довольно долго продержаться в начале, в джинсах и куртке, мне помогала злость. Злость на Веронику, её мобильный, на луну… Но я не хотела вспоминать. Подкрадываясь ближе к котёнку, тянула руку, будто с лакомством.

 

— Сорок? — улыбнулась я. — Так и думала, что от Максовкого «час» можно смело отнимать треть.

— А, ну может, и час, — лавировала Маша, готовая завсегда «покрыть» своего мужчину. Она уже застёгивала джинсы. — Знаешь, мы ведь не засекали…

— Вон они! — из-за угла послышался возглас Вики.

 

Котёнок зашухерился с прибавлением народа. Подошла Вика, и Вероника вслед. Котёнок сбежал дальше вдоль магазина и скрылся за другим углом.

 

— Ну вот, — припечалилась я, всё ещё сидя на корточках возле стены.

— А что вы тут делаете? — Вероника озиралась по сторонам. Невдалеке был лес, а над нами голубело ясное небо.

 

Но мне почему-то показалось, её вопрос не совсем из разряда праздного любопытства. Первое движение её глаз — прицельно к лицам. Будто пыталась вычислить что-то.

 

— Лис, ну куда бы ты дела котё… — говорила Маша. Я вставала с корточек, а Вероника толкала к стене.

 

В нескольких сантиметрах от ботинка разбилась огромная сосулька, разлетаясь острыми осколками, ощутимо попадающими в ноги. В «ореоле» крошева на асфальте возвышался остаток основания. Всё произошло в одно мгновение. Все стояли с вытаращенными глазами, онемев.

Меня начало трясти. Тело помнило беспросветное ощущение дрожи за позапрошлую ночь. Но теперь мне не было холодно. Меня трясло от другого. Я перевела взгляд с обрушившейся сосульки на Веронику. Ранки на её лице подзажили, некоторые с корочкой, но по состоянию смотрелось намного лучше.

 

Меня трясло от неё. От её глаз, которые снились и были вездесущи. Как теперь, именно она увидела и оттолкнула к стене. Ещё минуту назад её здесь не было. И ничего не случалось. Может, и сосулька бы не свалилась, не появись она? Резонный вопрос, вы не находите? В прошлый раз, когда чуть не попала под машину, ведь тоже была Вероника.

 

Все охали вокруг, а я смотрела в её глаза, и меня трясло.

 

Ноги сами повели к машине. Я не проронила ни слова, не откликнулась, тупо шла к авто. Миша уже сидел за рулём.

 

— Что-то стряслось? Вся белая, как призрака увидела, — обеспокоился он, заглядываясь на меня сбоку. — Опять замёрзла?

— Да, — выдавила я.

 

Нет и ещё раз нет.

 

— Ничего, сейчас отогреешься, — он покрутил регулятор «печки».

 

Через некоторое время задняя дверца открылась, потом вторая с другой стороны. Макс и Маша сели. Заурчав мотором, машина тронулась.

 

— Лис, — послышался сзади низкий тембр Макса. — Там Вероника рвёт и мечет, ты ей даже спасибо не сказала.

— Макс… — тихо осекла Маша. — Она просто в шоке. Я сама дар речи потеряла. Представляешь, там могла быть и я, всего в паре метров…

— А что случилось? — вмешался Миша.

— Да там сосулька… — и они принялись обсуждать.

 

Рвёт и мечет? О*уеть, какие новости! Я вспомнила её в ярости, и злые мурашки поползли по телу. Впрочем, от всего, что говорил Макс, стоило отнимать треть. Вряд ли она проявляла настолько жгучие чувства. Ребята иначе бы реагировали.

 

Как всякий суеверный человек, я знала, что кошки видят будущее, потусторонние силы и энергии. В подтверждение тому, в голове крутились даже истории, основанные на реальных событиях. Коты спасали жизнь хозяевам, предвидя то, что невозможно предугадать. Есть даже поверье, что они — ангелы-хранители. И конечно, от меня не мог не укрыться факт, в какой момент убежал котёнок. Предвидел ли он падение сосульки или ощутил опасность от Вероники? В любом случае, отныне я собиралась держаться от этой женщины подальше. Свести контакт к минимуму.

 

А ведь нам ещё спать вместе. Чёрт… Она будет касаться коленкой или бедром. Или рукой? Грудью через майку? Чем бы ни касалась, я буду беззвучно взнывать и задыхаться с каждым разом. Чёрт!.. Может, спать с Мишей? Но как я всем объясню? Чёрт.

 

Вечером мы вовсю обживали дом. Та же обширная гостиная с переходом в кухню; лестница на второй этаж, который буквой «Г» и почти весь на обзор. Камин, плазма. В их стороне дверь в душевую и сауну.

 

Во сне перегородки между «спальнями» выглядели, будто из картона. Сейчас обрели кое-какую толщину и плотность. То же чувство осязаемости и реалистичности у других предметов.

 

И всё же нам с Вероникой достался самый дальний укромный уголок. По простой причине — покат крыши исключительно низок, не для кувырканий. Иначе, подозреваю, кто-то из сладких парочек красовался бы «шишками» на лбах. Этих нюансов во сне тоже не было.

 

Ближе к ночи все сидели за столом в гостиной, перенесли его с кухни. Передо мной лежал кусок форели, запечённый с сыром и маленькой картошечкой. С ароматными приправами. Дополнительно, рыба сбрызнута лимонным соком. Наверное, я бы получила истинное блаженство от блюда, если бы не ожидала, что по несусветному стечению обстоятельств в меня вот-вот прилетит нож. А Вероника, как в долбаном боевике, остановит его в миллиметре от моего лица. Или нет, погодите! Она, как каратистка, сделает подсечку ножкам моего стула. Я полечу вверх тормашками. Нож просвистит мимо. Наконец, я умру от удара об пол?… 

 

Впрочем, все ножи в руках были тупыми.

 

-…Свиней с виртуальной фермы я хотела убить, пустить на мыло, а потом снова убить, — без всякого энтузиазма, скорее, машинально излагала я на потеху собравшимся. Все отчего-то заливались «в покате», не совсем способные к произнесению реплик.

 

Вероника улыбалась, но не смеялась. Она уже слышала эти шутки. Сидя напротив, Вероника опасно улыбалась. В отличие от моего, она имела великолепный аппетит, и тарелка почти опустела. Конечно! Ей же не грозило внезапно поперхнуться с летальным исходом. Ах нет, подождите. Именно она, Вероника, окажется той, кто знает технику спасения в таких случаях. Обнимет сзади, руками под рёбра, и будет дёргать на себя, пока злосчастная косточка не выпрыгнет из горла на стол. Мне почему-то воображалась хребетная, и я сама не представляла, как её проглочу.

 

Вероника дождалась, когда смех поутихнет.

 

— Алиса постоянно хотела прилечь, — начала она, воспарив вилкой над форелью. — Ночью мы блуждали часа два, и я понимала, что без обогрева долго не протянет. Собирала по пути веточки для огня. Оставила Лис одну минут на десять у поваленного дерева. Возвращаюсь — лежит на нём в обнимку. Думала, всё, последняя стадия обморожения, обморок. Прислушиваюсь — бормочет. Люди же не бормочут в обмороке, верно? Слышу что-то типа: «Креветка, сними костюм». Отчётливо так, громко. «Креветка, сними костюм». Ахинея, казалось бы… И тут я смотрю на свой комбез… Розовый.

— Аха-ха! Она погреться хотела, на обмен предлагала! — осенило Мишу.

— Да я бы с радостью, но боюсь, её джинсы на мне бы не застегнулись.

— Вы вроде не так уж отличаетесь по размерам… — не уразумел Миша.

— Ну да, — поддержал Макс.

— Спасибо, конечно, — любезно выразила Вероника. — Но вы мужчины, вам не так видно.

 

Маша произвела жест, подобный согласному киванию.

 

— У нас, женщин, глаз намётан на каждую прохожую, пойдёт ли её прикид, — вставила она.

— Точно, — хикнула Вика.

— Вот оно что! — заинтересовался Вова. — А я-то думал, почему девушки постоянно пялятся друг на друга.

— Ну, примерно… — уклончиво лавировала Вероника.

— Ты продолжай, — побудительно изрёк Макс. — Как там Алиса прикладывалась?

— Так вот, — собралась Вероника. — Лис постоянно хотела прилечь. Было уже утро следующего дня. Во сне ей привиделась какая-то медведица. И вот идём мы… Холод, снег валит, ветер. И Лис такая: «Ой, я, пожалуй, прилягу. Меня там медведица ждёт»…

 

Взрыв хохота перекрыл все предыдущие. В глазах Вероники я прочла: «Кажется, не только ты умеешь шутить».

 

— Я давай унимать, — вьёт рассказ Вероника. — А у Лис в глазах туман. То ли здесь, то ли в бреду. Говорит, всё это сон. Мы во сне, — все снова хохотнули. — Я трухнула, ребят, до чёртиков! У самой каша в голове — Лис-то выспалась… Мы по колено в снегу, а у неё сон. Говорю, очнись, надо идти! И тут Лис выдаёт: «А где лес?». Я думала, ну всё, ж*па. Медведица накрыла, — пауза на новые смешки. — Оборачиваюсь, а мы реально в поле, и деревня — рукой подать.

— Да ладно! — воскликнул Макс.

— Ага. Всё бы ничего, — её тон посерьёзнел. — А тут Лис говорит: «Я встать не могу, ног не чувствую».

— Бл*, — отрапортовал Макс за всех.

— Ну, кое-как доковыляли, — пропустила Вероника все пикантные подробности нашей небольшой потасовки на снегу. — Пришли в избу. Нас хозяйка накормила, но телефон на звонок не хотела давать — дорого. И тут я замечаю, Лис опять смаривает. Да так чётко, что она вынимает сто евро на «позвонить»! А эта, — ну вы её видели, — обратилась Вероника к Максу и Вове. — С такой миной брала, мол, как бы не прогадать!

— Охренеть, — вымолвил Макс.

 

Все осуждающе покачали головами и заохали.

 

— Да не о том она думала! — тут я не выдержала. — Во-первых, надо сказать, что Ника пустила все мои рубли на костёр…

— Аха-ха, — засмеялся Миша. — Расплата за «креветку»!

— Ой, там ничего не разжигалось, — вильнула Вероника бокалом вина перед губами. — Всё отсырело. Вы бы что сделали?

— Короче, оставались только евро, — сухо отрезала я. — А насчёт женщины… Она просто была смущена, у некоторых так проявляется смущение, — рассуждала я. — Смущена, обескуражена, впервые видела такую бумажку, да ещё такого номинала. Подумала, розыгрыш. Не хочется же быть дурой, разыгранной двумя девчонками из Москвы. Мало ли, какие у нас там приколы…

— А ты прям знаешь, — Вероника отпила вина. — Медведица нашептала?

— Уж точно не о «прогадала»!.. Кстати, какой замечательный был суп!.. — напомнила я. — И угощала она ещё до денег.

— Не-а, — нервно хикнула Вероника, снова поводя бокалом в воздухе. — Она другое думала.

— Именно так она думала! — кровь прилила к лицу.

— Не-а. Другое, — всё также усмешливо опровергает Вероника. — Ты не знаешь, что она думала.

— Именно так она и думала! — я уже срывалась на крик.

— Эй-эй! — вмешался Вова. — Брейк!

— Девчонки, вы чего? — Макс.

 

Маша с Викой озадаченно переглядывались.

 

— Битва экстрасенсов! — хохотнул Миша. — Жгите, девчонки!

 

Вероника это делала специально. Выводила меня из себя. За то, что не сказала «спасибо»?

 

— А потом Вероника вообще с ней расцеловывалась, — заняла я спокойную позу и даже отпила из своего бокала.

— Ты преувеличиваешь, — сообщила Вероника.

— В обе щёки, нах! Она тебе платком лицо обворачивала, а ты такая вся: «благодарствую, благодарствую», — ехидно передразнивала я.

— А что мне надо было делать? В окно прыгать? — Вероника хлебнула вина на большой глоток. — Помогла бы хоть. Нет, пошла, бл*. Задрав голову… Там была ещё такая старинная громоздкая печь. И этот жуткий жир. Я думала, сейчас намажусь, и она меня в печь — жариться!

 

Ребята снова хохотали от её мимики и театрального апофеоза. Ничего такого она не думала. Разговор, впрочем, быстро переключился. С нашими похождениями всё было приблизительно ясно.

 

— Лис, — Вероника зашла вслед за мной в предбанник, небольшое помещение между двумя входными дверьми. Я одевала ботинок, готовясь на перекур. Вероника звучала хрипло, а глаза её в приглушённом свете казались чёрными. — Я знаю, что говорила… Я не могу. Я только и думаю…

— О жире, и как бы тебя засунули в печь?… — от её приближения резко выместило воздух и мысли. «Заткнись», — сквозило в тёмном взгляде, когда губы в порыве, словно стремясь догнать её же дыхание, со стоном обожгли мои.

За несколько мгновений до того, как произошёл поцелуй, я стояла наклонённая к ботинку, завязывая шнурки. Приподняла голову. Вероника была в джинсах и лёгком свитере с засученными рукавами, а из-под его V-образного выреза проглядывала тонкая футболка. Но первое, что я увидела перед собой, это область ниже пояса. Меня странным образом взволновало, что моё лицо оказалось на уровне её интимной зоны, пусть и таящейся за покровом тканей. Ей достаточно было протянуть руку, чтобы направить мою голову к себе и… Я не должна думать об этом.

 

В следующую секунду, поднимаясь в рост, я приготовилась, что немыслимая снежная лавина обрушится на дом, неимоверной силой снося с петель дверь и прогибая стены. Вероника торжественно спасёт меня от прутьев сушилки или треснувшего отопительного радиатора. Эти предметы находились тут же, в специальном отсеке предбанника. Всё-таки финны — продуманные люди, предусмотрели сушку вещей без захламления пространства дома.

 

Однако гора была скорее далеко, чем близко, и не настолько высокой, чтобы родить подобной мощи снежную лавину.

 

Зато Вероника близко. Очень. Голодный хищный зверь. Целилась в меня своим цепким опасным взглядом. Не знаю, как передать чувство, но я смотрела словно сквозь её оболочки. Так, практически не замечала ранок, и даже нерешительность её позы лишь много позже дойдёт до осознания. Всю её я воспринимала как слияние едва уловимых движений, энергии, слепка контуров. Невероятно притягательное. С запахом, в котором перемешались ноты парфюма и её естественный, живой, личный. Дурманящий. От которого кружило голову, будто ты оказался на высоченной скале, и резко перестаёт существовать всё, что передумал и чем жил все годы до этого момента. Становится далёким и чуждым, как подсохшая грязь на подошве ботинка — даже не нужно сбивать, настолько не стоит внимания.

 

Наверное, этого чувства я испугалась больше, чем лавины. Мне казалось, что Вероника прочла мои мысли ещё с порога. Те, про пах. Будто ребёнок, которого поймали за руки, хотелось кричать: «Всё не так! Это не то, что ты подумала!».

 

— О жире, и как бы тебя засунули в печь?… — произнесла я, ощущая приближение.

 

Поцелуй Вероники был непривычно жарким, терпким от вина и страстным. Я помнила вкус её холодных губ с последнего раза. Казалось, это происходило в прошлой жизни. Вероника прильнула всем телом с диким хриплым стоном, прислоняя меня к двери. Её рука нежно сжала мою ягодицу через утеплённые спортивные штаны. Другая окунулась в мои волосы на затылке, заботливо создавая «подкладку» между головой и твёрдостью двери. И я вдруг почувствовала себя в безопасности. В абсолютной сладкой упоительной безопасности. Похоже, в последнее время даже не осознавала, с каким внутренним беспокойством мирилась — оно стало перманентным, частью меня. Меня — не настоящей. И только от тепла тела Вероники, подаваясь её магнетическим рукам, будто пластилин; вливаясь в поцелуй, — я ощущала, что всё становится на свои места. Словно вышла из кукольного домика, ожила из пластика и вдохнула человеческим существом, полным горячих внутренних волн, потоков желаний и чувств. В висках одурённо отстукивало: тик-так, тик-так. Время и само его понимание терялось. Одна моя нога, — та, что в ботинке, — несколько возвышалась, прогнутая в колене, и Вероника удивительно вписывалась окатами своего бедра, переходящем в туловище, к моему паху, распаляя и нагнетая. Ложилась в меня, как пазл, идеально соответствующий моим изгибам в совершенном единстве действий. Почву уносило из-под ног. Впечатление, будто на лопатках отрастают крылья для полёта, я падаю…

 

Нет, я реально падаю. Дверь открыли, а нога в ботинке зацепилась за бортик, не в состоянии его переступить. Вероника пытается удержать меня, но всё это время она налегала всем телом, так что не успевает создать опору и увлекается вслед за мной. Её рука на моём затылке смягчает удар о ступень, которая предусмотрительно от скольжений снабжена тонкой железной пластиной-накладкой. Всё-таки финны — продуманные люди.

 

Вика сбоку над нами ошалело смотрит сверху вниз.

 

— Я думала, дверь заклинило. Никак не открывалась! — сообщила она.

 

Вероника перекатилась с меня, садясь прямо в джинсах на крыльцо. Я тоже в это время поднимаю торс. Рука Вероники окровавлена на костяшках пальцев. Она держит её в другой, непонимающе осматривая ущерб. В любой подобной ситуации от неё следовало ожидать слёз. Но их не происходит.

 

— О, Боже, Ника… — замечает блондинка.

 

Вероника слегка подёргивает в мимике, мол, ерунда.

 

— Лис, ты в порядке? — переводит на меня взгляд.

 

Нет, чёрт побери, я не в порядке! Я ни в каком не в долбаном порядке. Вика, посмотрев на нас и оценив некую натянутость в ситуации, решает удалиться.

 

— Заходите в дом, — пригласительно прощается она.

 

Наскоро переобувается в предбаннике и ускользает за вторую дверь. Хорошо, что я подтянула ноги ближе к себе с прохода. Переступи белокурая через них — я бы расти перестала?

 

— Лис… — напоминает о себе Вероника.

— Держись от меня подальше, — выражаю я, кое-как вставая. Штаны мокрые от снега, носок на необутой ноге тоже.

— В чём дело? — всё также сидя, хватает меня за голень. — Посмотри на меня, — я уворачиваю взгляд.

— Пусти, — пытаюсь выдернуть ногу.

— Посмотри на меня и скажи, в чём дело, — не отступает она.

— Между нами ничего не будет, — наконец, поворачиваю лицо к ней. — Забудь эту идею и прекрати меня преследовать.

— Преследовать?!… — цепляется она за слово. — Ещё пару минут назад ты не очень-то сопротивлялась! Кажется, тебе даже нравилось.

 

А если бы сопротивлялась? Что-то мне подсказывало, что её бы это не остановило. В том вожделении она настигла мои губы, с той неминуемостью…

 

— Между нами ничего не будет, — повторила я как можно внушительней.

— Лис… — Вероника обескураженно ослабила хватку, и я успеваю убрать ногу. Отпрыгиваю к порогу. Не слушать, я не хотела её слушать.

 

Повернувшись, разуваясь, я видела, что она сидит на крыльце, обняв колени руками, замерев в одной позе и пространно глядя перед собой. Кажется, в этот момент она не чувствовала холода от снега. Да и воздух не майский. Но она даже не ёжилась.

Время было глубоко за полночь. Макс с Мишей не переставали глушить стопки, с незыблемым гимном «Ну что, ещё по одной?». Вика и Вероника давно разошлись по кроватям. Вова, хоть и не пил, но поддерживал дружную игру в карты. Маша благополучно приканчивала шестую или уже седьмую бутылку пива, доливая остатки в высокий бокал. Ни вина, ни крепкие она не любила.

 

Я делала всё, чтобы отсрочить свой визит в постель. Успела попариться в сауне, принять душ, поиграть в снежки. И представьте, во всех этих делах, вне присутствия Вероники, не случилось ни одного идиотского инцидента с угрозой жизни! А ведь в сауне запросто мог отлететь раскалённый камень, в душевой было скользко, а уклоняясь от летящего снежка — легко свернуть шею множеством самых разнообразных способов.

 

И всё же наступил час икс. Впотьмах я разделась до трусов, переоблачилась в майку и скользнула под одеяло. Кажется, Вероника спала. На боку, ко мне спиной. «Приятных снов, — мысленно пожелала я. — И мне спокойной ночи». Закрыла глаза, вздохнув.

 

Сон не шёл. Вместо него я прислушивалась к дыханию лежащей женщины, вспоминая её губы в поцелуе, сноровистый нежный язык… Чёрт. Трусы неотвратимо намокали. Твою мать. Не все, кстати, знают, откуда повелось это выражение. Полностью оно звучало в форме риторического вопроса: «Кто же ёп твою мать, что ты такой дурачок?». Примерно так я себя сейчас ощущала. И хоть не любила шутки, отбрасывающие нелестную тень на наших родителей, всё же — все люди. А я чувствовала себя дурачком. И моё положение стремительно ухудшалось.

 

Мне вдруг представилось, что Вероника, обнажённая на кровати стоит на коленях и, обмотав мои волосы на кулак, держит меня согнутой вблизи интимной зоны. Я почти ощущаю её запах, прочную хватку на загривке. Она просто держит мою голову, а я схожу с ума от желания коснуться… Эта картина пронеслась мгновенной вспышкой, но буквально разворошила всё внутри, что спёрло дыхание.

 

У меня есть личное поверье-примета. Если ублажать себя, представляя определённую девушку, с кем ещё не случилось секса, то в реальности никогда не дойдёт до дела. Даже если продолжишь хотеть, но уже не произойдёт. Не знаю точно, с чем связано. Может, терялась какая-то энергетически-психологическая аура воздержания, концентрация вожделения к конкретному человеку. Если, например, воображать абстрактных персонажей — то можно. 

 

Примета всегда работала. Поэтому обычно я предпочитала пресекать все преждевременные визуализации.

 

«Не произойдёт, — подумала я. — Именно! Как раз это и нужно». Я делала картинки насыщенней и ярче. Теперь Вероника притянула мою голову и позволила коснуться себя. Сладкая дрожь усыпала тело под старательными манипуляциями пальца. Я закусила губу, чтобы не стонать. Задница сама втиралась к пружинам матраса. Я побаивалась, что разбужу этим главную героиню своих фикций, но ничего не могла поделать. А страх нагнетал и усиливал ощущения ещё больше. В какой-то момент даже причудилось, что Вероника слышит тихий сбивчивый шелест моих сопений и ощущает сдержанные рывки-покачивания по матрасу. Но это лишь взвинтило до подкорки. Я бесшумно кончила, как жалкая девственница, у которой не было ни разрешения, ни отваги коснуться объекта своих переживаний…

 

В десять утра громко вещал музыкальный канал ТВ. С трудом продирая глаза, я соскребла с тумбочки мобильный, чтобы узнать время. В компании было так заведено. Нельзя терять день, дабы все выспались, а потом кусали локти по упущенному. Кто умудрится дрыхнуть даже при такой громкости — сам виноват.

 

Вероники в кровати не наблюдалось. На смятых простынях я лежала одна по центру. Судя по всему, давно. Волосы взъерошены. Привела в божеский вид, «расчесав» пятернёй. Подхватила прозрачную сумку с гигиеническими принадлежностями и отправилась вниз.

 

На кухне все в бодрой кутерьме завтракали. Не видно только Мишу. А, кажется, он мне дышит в спину, претендуя на занятие ванной. Ускорилась на всякий случай. С его длинными ногами обгонит ведь, если захочет. Вроде пропускал.

 

Посвежевшая, я явилась к трапезникам минут через десять.

 

— Вика, хватит мне уже свой бутерброд предлагать! — взбунтовался Вова, одновременно супясь. — Что ты, что мама твоя: «Вовочка, ты не доешь вот это? И ещё вот это?». А потом: «Вовочка, а почему у тебя такой большой живот?» — все расхохотались. — Да вот поэтому! Поэтому и большой!

 

Вероника стояла у окна с кружкой кофе и давилась грудным смехом. Я тоже похохатывала.

 

— Ну что, давайте в темпе уже, — вступил Макс. — Лис, ты пойдёшь с нами на снегоходах? Собираемся проведать о прокате… Или ты с Мишей на лыжах?

— А Миша катается? — удивилась я.

— Да. Ты не знала?

— Нет… — я посмотрела на Веронику. К кому бы она не намеревалась примкнуть, меня рядом не окажется. — И нет, я пока пас. Хочу в доме отдохнуть немного.

— Да ладно, Лис, ты чего? — возмутился Макс. — Здесь, что ль, сидеть?

— Неважно себя чувствую, — состроила я страдальческий вид. — Голова болит.

— Вот любите вы эти «голова болит» на все случаи жизни, — поддел Вова. Вика фыркнула на него.

— Таблетку дать? — предложила Маша.

— Да, можно, — согласилась я. — Но я всё равно дома отсижусь.

— Составишь Нике компанию! — оптимистично объявила Вика, будто сложила пасьянс.

 

«Твою мать», — по крайней мере теперь я имела реально страдальческий вид.

 

А через полчаса мы остались одни. И всё же дом был не настолько мал, чтобы не разделить пространство. Хорошо бы провести линию границы, да? Медленно допивая кофе я исподтишка следила за Вероникой, пытаясь вычислить, какие у неё планы на времяпрепровождение и где. Главное, где. Она загрузила последнюю чашку в посудомойку, — всё-таки финны продуманы, — и развернулась, похоже, ожидая мою. Вероника выглядела невыспавшейся. Когда смеялась и общалась с ребятами, тёмные круги под глазами не были так очевидны. Рано встала?

 

Я подала кружку. Она молча приняла. Запустила мойку. Обогнув стол, Вероника подошла ко мне. Я инстинктивно отстранялась, готовая отъехать вместе со стулом. Заметив мою реакцию, Вероника усмехнулась краешком губ.

 

— Не беспокойся, я буду держаться подальше. Телек посмотрю, — сообщила она и медленно начала нагибаться, наблюдая за моими увеличивающимися зрачками. Я прямо чувствовала, как они разрастаются. С вышибленным дыханием. — Взамен ты пообещаешь кое-что.

— Что? — отозвалась я довольно быстро.

— Ты никогда больше не будешь делать так при мне.

— Что делать? — не поняла я.

— Дрочить, бл*дь!

Белые невесомые хлопья неспешно опускались за окном. Я сидела на кухне и писала на мобильном в «блокнот». Вероника, как обещала, ушла подальше, а именно — «смотреть телек». Она прилегла на диване и сделала звук тише. Не видно из-за спинки, — может, заснула.

 

В голове кружилась стая мыслей. Подобно снежинкам, они кутали сознание сплошным ковром. Он не давал вспоминать то, о чём не хотелось. Наверное, меня сейчас многие поймут: самые злополучные идеи рождаются в тот момент, когда вы до конца расслабляетесь. Более того, они даже маскируются под правильные и совершенно безобидные. Типа: «Ой, а что такого, если я подумаю о…». Именно с этого вступления начинается всякий бардак, который застилает глаза на прежние взвешенные решения. Особенно, это свойственно женским головушкам, как я подозревала по прославленной нашей логике.

 

И у меня началось всё с абсолютно невинного размышления. Я подумала о своём личном поверье. А вдруг само действие по этой примете заранее предначертано? Не мы его выбираем, не мы определяем, а лишь чувствуем поток событий, в котором оказались. Предощущаем, к чему ведёт. В итоге, действуем по интуиции. Не будет секса? Можно создать фикцию. Да, фантазии ещё помучают после, но никто не говорил, что без них было бы лучше.

 

А медведица? Быть может, она сама меня нашла? Выбрала меня? И все события непостижимым образом сливались к тому моменту, чтобы я заснула в лесу. Увидела её.

 

Бред. До меня было много жертв, пока не обросло в поверье. Или я настолько плохой человек, что заслужила повторить их судьбу? Внутри все мы считаем себя хорошими. Даже маньяки, мне кажется, думают также. А с чего бы им считать себя плохими? Нет, они если не пай-мальчики, то «не хуже» остальных в этом «грязном ущербном мире». Наверное, как-то так они мыслят. А если бы я не пыталась заглянуть в души других, то горе из меня писатель. Иногда я смотрела в самые мрачные из них. Иногда я боялась, что не выберусь. Как инфекцию, подхвачу их образ мысли. Это страшно. Бывает страшно. Но есть противоядие. Другие люди. На смену мраку приходит свет.

 

Я боялась, что не выберусь из леса. Мы — не выберемся. И я благодарила небеса за то, что рядом со мной есть человек. Вероника. Если бы не она, я бы не выбралась. Она ассоциировалась с медведицей, но я понимала, что это игры разума. Её профиль — он пропечатался, отложился. Влился в сон, в другой образ.

 

А что, если ничто не беспричинно? Всего за пару суток переживя несколько «покушений» судьбы, как-то перестаёшь верить в случайности. Почему Вероника?

 

Минуло часа два с тех пор, как мы «побеседовали» на кухне. Точнее, заключили пакт. Я продолжала строчить в «блокнот» историю о совершенно не связанном со мной персонаже. Выходила на перекуры. Недавно с такого.

 

Вероника встала и направилась к двери.

 

«Чёрт», — было моей мыслью, когда отложила мобильный и пошла вслед за ней. Это ситуация из оперы «Лучше не спрашивайте». Не отвечу самой себе.

 

Озираясь, как бы не отхватить по лбу очередную сосульку, не споткнуться на крыльце, и не мчит ли машина с заснеженных холмов, я аккуратно поместилась возле косяка, притворив дверь. С собой «вывела» кофе подышать воздухом. Он исходился радостным паром от кружки.

 

— Ого! — изумилась я, глядя на одно из авто, полностью засыпанное снегом. — А как ребята выбирались? — спросила в воздух, подмечая сглаженные канавки следов от колёс.

 

Надо сказать, дорога, которая вела к нашему пристанищу, ответвлялась от общей и заканчивалась у нас «тупиком». Рядом, почти примыкая к нашему, был ещё один дом, но ближе к повороту. Другие постройки — поодаль.

 

— Целая эпопея, — подала голос Вероника, усмехаясь. — С утра ребята лопатками мотыляли в обе стороны и чертыхались. Выходили соседи, шпрейхали на своём. То ли на финском, то ли на датском. Никто не вкурил. Что-то про машину. Завели Макса за угол, показывать свою. Он так и не понял, нах ему их тачку смотреть, — я так и слышала бас Макса при слове «нах». — Вот парни лопатками работали до самого поворота. Там дорога очищена. Вова причитал: сразу бы совки для песочницы оставили. Не слышала? Зычно возмущался.

— Да? — удивилась я. — Мне казалось, финны продуманы, много удобств в доме. Без излишков, но всё актуально. А кто наши соседи? Как выглядят?

— Престарелая пара. Ну как, престарелая, — поправилась Вероника. — Средних лет, чуть за полтос. Вообще спортивные. Обули беговые лыжи, и ать-ать, бодренько удрапали.

— Аха-ха, — рассмеялась я. — Положительная старость!

 

Вероника курила внизу, вне навеса. В тёплой куртке, с накинутым на голову капюшоном с меховым внутренником, но без перчаток. Снежинки падали ей на лицо и на руки. Точнее, на одну, правую. Левая, — та, что в бинтах, — убрана в карман. Вероника забавно куксила нос и отмахивалась от снежинок, словно от мух. Пауза была говорящей. Я выбросила недокуренную сигарету, от табака уже тошнило. Отправилась в дом.

 

— Ты не против, я тут немного поверчусь? — спросила дозволения Вероника, показываясь на кухне.

 

Я кивнула, сидя на очень удобном стуле с мягкой накладкой для седалища и подогнув ногу ступнёй под бедро. Я подставила спинкой к окну. Повернуть голову — открывается отличный вид. А вообще — всё пространство на обзор.

 

Вероника достала булочки, масло и малиновое варенье. Я украдкой наблюдала за её движениями. Казалось бы, совершенно простые действия, но было в них нечто притягательное и завораживающее. Разрезала булочку надвое, покрывает художественными мазками маслом. Она очень любит малиновое варенье, и я буквально ощущаю, как её глаза загораются, когда ложка опускается в банку. На самом деле, при наклоне её головы и приопущенном взоре, мне видны только длинные умопомрачительные ресницы. Но я чувствую, какой у неё взгляд и… Боже, я хочу быть этим вареньем.

 

ТВ так и остался включен на музыкальном канале. Хороший повод отвлечься. Звучит занимательная композиция, и я решаю добавить громкости. По крайней мере, отлучиться от Вероники и пожирания взглядом её губ, подбородка, линии носа, изгибов бровей. Её руки… После леса, кстати, шли на поправку быстрее, чем кожа лица. Только левая заново пострадала. Снова из-за меня.

 

Я рыскала пульт, перегнувшись через спинку дивана. Внезапно ощутила прикосновение ладони к ягодице поверх всё тех же утеплённых спортивных штанов. С небольшим начёсом внутри, они оказались весьма практичны. И на улицу выйти, и в доме не слишком жарко. Сейчас их ткань почудилась очень тонкой и толстой одновременно. Я чувствовала каждый прилегающий палец и вместе с тем неумолимую жажду к прикосновению наголо. Надо ли говорить, что внизу живота творилась полная катастрофа, апокалипсис и армагеддон, лава от которого лилась в трусы? Замерев, я стояла в одной позе, наклонённая через спинку дивана, и мысленно умоляла о продолжении. Похоже, Вероника услышала, слегка приспуская на мне штаны вместе с трусами. Что-то капнуло на ягодицу, и ретивый язык безотлагательно прильнул к коже, вызывая безотчётную дрожь по всему телу. Я закусила губу, сжимая в пальцах диванную подушку. Взгляд безвозвратно мутнел…

 

— Лис.

 

Я поняла, это новый способ убить меня.

 

Это прозвучало вовсе не в том тоне, вроде «О, Лис!…», с придыханием, подразумевающее: «Как я ждала этого момента!…». И не так: «Лис!…» — «Сейчас испытаешь, на какой гневный трах напросилась!».

 

— Алиса, к доске, — бесстрастно, меланхолически-садистским тоном вызывала Марья Антоновна, учительница по математике. С выражением, мол, посмотрим, как ты них*я не знаешь урока. А ты идёшь, ещё с места ощущая обволакивающую ауру позора.

 

Марья Антоновна была маленькая злобная дама с большими глазами и лицом, похожим на моську бульдога. Я всегда поражалась, как в ней уживалась вторая личность, похваливающая избранную когорту учеников. Думаю, в глубине души она считала себя хорошей. Благодаря Марье Антоновне, алгебра и геометрия стали крепко ненавистны. Сейчас, стоя с полуоголённой задницей, я почти ощущала удар длинной пластиковой линейки, которой она вечно размахивала над абракадаброй иксов, игреков и прочих закорючек.

 

— Лис, — повторила Вероника, дожидаясь, когда я постыженно натяну штаны и обернусь. — Кто я по-твоему? — перебинтованными пальцами она держала надкушенный бутерброд.

— Кто?

— Ну, — провоцировала Вероника, красноречиво порхая пальцами правой руки к причёске. — Длинные волосы. Помадой крашусь…

— Женщина? — вопросительно тупо ознаменовала я. — Ты хоть лесбиянка? — усомнило меня.

— Конечно! — утвердила Вероника. — Но…? — багряно-лиловая жижа потекла с бутерброда, и женщина ловко заловила ртом, смачно надкусывая. Отличаясь жадностью до малинового варенья, она отгрохала его на целый дворец султана поверх масла.

 

«Ч`о, блеать?!» — в моём состоянии я способна была лишь блеять. Что за устарелые стереотипы? У меня были девушки и женственней. По лихачеству в постели могли состязаться с иными. Это надо ещё постараться, чтобы не научиться к двадцати шести. Даже гетеросексуалка, пьяная в усмерть, знала, что делать. «Креветка, нах!» — пожалуй, единственные слова, которые объясняли всё.

 

— А я кто по-твоему? — задала я встречный. — У меня тоже длинные, если ты не заметила.

— Ну, волосы не показатель, — вывела Вероника недосягаемую формулу истины. — Ты постоянно делаешь эти пучки на самурайский фасон. Фигура несколько пацанячья, манеры местами…

 

Уверена, по жизни Марья Антоновна много не умела. Зато «умела» учить. И именно таким тоном очень часто говорят люди, которые чего-то не умеют. Они не говорят: «Лис… А я не умею. Не знаю, что делать…». Нет, они говорят тоном Марьи Антоновны, что ты сам дурачок: «Лис. Кто я по-твоему?».

 

— Ты не умеешь? — наконец, напрямую спросила я.

— Никогда не была в активной роли, — посвятила Вероника.

 

О, я могла поклясться, что ещё вчера она очень даже активно втирала в меня своё бедро. Или когда заводила в лес… От неё прямо пёрло энергией обладания. Хотя… В обоих случаях была подшофе. Эврика! Может, напоить её?

 

Мне хотелось усадить Веронику напротив, взять за руки и, набрав в лёгкие доверительного понимания, сказать: «Мы вместе пройдём это, мы справимся…». Но штука в том, что она не собиралась ни с чем справляться, учиться или что-то подобное. Судя по выражению глаз и самозабвенному поглощению сочного бутерброда, её вообще всё устраивало.

 

Помните, как я исходилась на писательницу Рэдклифф за то, что у неё интим вымещен к центру книги? Так вот, в нашей тантрической саге с Вероникой секс, вероятно, случится где-то на тысячной странице. Если вообще произойдёт. А все тысячу страниц я буду описывать, как божественно она мажет масло на хлеб, жуёт бутерброды и между делом спасает от смертоносных козней судьбы. Опаньки, раскрыла интригу, как публичная девка ноги. Собственно, по шторму гормонов в крови я была недалеко от последней.

 

Шёл третий день из тринадцати.

 

— Лис, — Вероника оторвалась от обсасывания улик лакомства с кончика пальца и стремглав перегородила дорогу. — Только не начинай. Я же не знала!… — её глаза снова излучали опасность. — Или что? Опять скажешь держаться подальше?

— Что ты вообще хотела, подходя сзади? — действительно резонный вопрос, не правда ли?

— Погладить по попке… — мило улыбнулась краешком губ. Женщина, на которую невозможно злиться. — Не думала, что ты застынешь, ожидая…

 

Беру слова обратно! Очень даже возможно.

 

— Лис… Блять, не выводи меня!…

Я чувствовала себя последней. Нет, не выжившей на этой планете. Другое. Думаю, вы догадаетесь. Наверное, достаточно будет сказать, что испытывала жгучую потребность напоить Веронику скорейшим образом. Притом плечи держала ровно, будто ожидая затрещину от линейки Марьи Антоновны.

 

— Ты мне нравишься! — произносит Вероника на эпически ломаном драйве. Сразу после «Блять, не выводи меня!..». — И я ничего не могу с собой поделать…

 

Забрезжил свет в конце тоннеля. А за окном скоро погаснет. И нагрянут ребята. Каков бы не был план, стоило поторопиться.

 

— Как ты смотришь насчёт пообедать? — предлагаю я, подразумевая пару бокалов за трапезой.

 

Опа, эффект неожиданности, переключение темы. Я такая удивительная. Вероника смотрит с недоверием.

 

— Ты видела, какой бутерброд только что умяла?…

— Его трудно было пропустить, — иду к холодильнику. На этот раз без препятствий.

— И на тебя капля попала, — констатирует Вероника.

 

В кошмарном бреду не могло присниться, что женщина будет мацать мою задницу, раскачивая над ней бутербродом. И каким — с малиновым вареньем!.. Уж точно не в начале отношений. Но всё, о чём я сейчас думаю, как бы сыскать что-то изящное и быстроприготовимое. Не лапшу, разумеется… Овощной салат не катит. Колбаса, соленья, сыр — всё это закуски. Открываю морозильник.

 

— У нас есть креветки?! — едва не подпрыгиваю: «Аллилуйя!».

— Миша вчера под конец подскочил, сунул на ленту. Вместе с топором.

— Топором? — нервно смеюсь. — Надеюсь, он нас не стукнет, если возьмём этот замечательный пакет?… М, королевские!

— Ёлку собираются рубить, — главный вопрос остался без ответа. — Новый год же.

— Нелегально? — на автомате уточняю, размышляя параллельно, с чем забацать креветки.

— Нет, пойдут за разрешением в местные инстанции, — саркастически отзывается Вероника.

— Если буду писать мемуары, никогда не упомяну, — в руке верчу сковородку, оценивая толщину.

 

Точно полжизни пропустила: как ребята откапывали проезд к повороту, и как Миша топор с креветками кидал на кассу. У вас тоже такое случалось: хочется спросить, а где я был всё это время? Словно отдыхали в разных вселенных. Впрочем, помню при кассе толкотню, я отошла в сторону.

 

— А что мы делаем? — поинтересовалась Вероника, умещая в одной фразе причастность к готовке и вопрос о характере блюда.

— Вообще креветки лучше всего на гриле, — делюсь я. — Но разжигать на улице долго. Думала о «Цезаре». Потом решила пожарить с овощами на высокой температуре и с поджигом. Вроде есть вчерашний рис, его тоже можно добавить.

— Почему не хочешь на мангале? Ребята крылышки делали к ужину — значит, рабочий, — ну да, так-то, без проверки, на нём могло шестерёнки перекосить. Вероника заманчиво вещает: — Оденемся потеплее. Возьмём вина…

 

Я смотрю на неё и внутренне мечусь в сомнениях: «Холод — он же остудит. Снимет всё пикантное напряжение… Именно! Мне не помешает остудиться. А вино не погасит надежду».

 

— Давай! — срочно поспела я, как яблоко над макушкой Ньютона.

— Сейчас, только лицо намажу!… - вспоминаются крема.

 

Вы слышали сказку, как мужик кашу варил из топора? Пришёл к скаредной старушке, та угощать не хотела. Сунул в котёл топор и давай варить. Бабка смотрела-смотрела, вызнавала о готовности. Хороша каша, соли б щепотку. Нашлась соль! Так крупу и масло выспросил. Добрая получилась каша. Только топор не уварился.

 

С креветками было примерно также. Пока угли разжигали да ждали, когда прогорят, начали вино пить и закусывать сыром. Поджаривали, протягивая на веточках, ржаной хлеб. С ним очень вкусны оказались овощи на решётке — с огонька. Мякоть внутри полусырая, но сверху пропечённые. Не уверена, стала бы это есть, не будь на свежем воздухе, при алкоголе и повязанная с убедительным оптимизмом Вероники. Однако подгорел помидор, она чуть не заплакала. И мне вдруг странно понравилась её чувствительность. Она не бесила, даже подтрунивать не хотелось.

 

Внезапно вернулись утренние мысли. Почему Вероника? Разведывая души других, я до сих пор ничего не знала о женщине, стоявшей напротив.

 

— Ну почему всё не может быть просто хорошо? — вменяла Вероника обугленному томату, понуро лежащему в пластиковой тарелке.

— Думаю, если бы Бог хотел создать мир неиссякаемого счастья, ничто бы Ему в этом не помешало, — философски внесла я.

— С тобой не согласится масса «Школ просветления» и тренингов самовнушения! Там всех учат непринуждённо парить в эйфории.

— А я бы учила боли.

— Боли? — прищурила Вероника, зачем-то дуя на холодное вино. — Типа вся жизнь — страдание? — отпила, поморщиваясь.

— Не совсем, — опровергла я. — Боль от ошибок ведёт к совершенствованию. Неравнодушие несёт перемены. Только ныряя в неизведанное, психика может постигать себя настоящую. Так взрастает Личность. Иначе все бы были пустыми и одинаковыми, бездушыми куклами. Сама ценность такого «счастья» весьма спорна… Что ты делаешь? — не выдержала я, наблюдая дежа вю, как Вероника задумчиво дует в бокал.

— Давай подогреем вино? — предложила она, озаряясь гениальной идеей. Вы тоже догадались, чего она добивалась обдувом?

 

Мы переглянулись немым согласием, как это делают люди «с полуслова», и дружно направились к дому. В памятном предбаннике, ощущая Веронику в тылах, дыхание невольно сбивалось, и сводило низ живота. Сердце колотило, как ошпаренное, когда на обратном пути её пальцы прошлись по моим, а взгляд обдал прожигающей волной с губ до глаз. Прежде, чем указал на дверь.

 

Импровизируя, сообразили сомнительный глинтвейн в кастрюльке. Закидывали туда фрукты и пряности. Надо сказать, въезжая в Финку, немного стремались по спиртному, — ограничения как-никак, а мы ещё с Дютика донесли. Но досмотр был поверхностный. Теперь щедро сливали вторую бутылку. Не на два же бокала стряпать из остатка.

 

— М-м, невероятно! — провозглашает Вероника, отпробовав из кружки.

 

«Подхватила мою манеру открытых восторгов?» — заглянула я исподтишка в полнящиеся удовольствием глаза, замешкавшись с кастрюлькой.

 

— Можно спросить? — отставила на решётку чуть в стороне от прогорающих углей и взяла свою чашку. — Помнишь, ты говорила не думать о тебе так… Почему?

— Просто не хотела, — исключительно информативно сообщила Вероника, совершая очередной глоток дымящегося напитка.

— Тебе было неприятно? — я последовала примеру. В самом деле, горячее вино изумительно в зимнее время. Снегопад давно завершил свой пляс. В кристально прозрачном воздухе от ртов сходил пар. На секунду почудилось, что дом исчез. Словно мы снова в лесу, а её слегка волнящиеся каштановые волосы, обрамляющие лицо и ниспадающие из-под капюшона, — такие чёткие, как те пряди у медведицы в призрачном свете кричаще огромной луны.

 

Вероника заронила паузу. Улыбка сокралась с её губ.

 

— Не хотела, чтобы что-то начиналось, — наконец, выражает она.

— Почему?

 

Вероника молчала. Темнело в северной стране рано и стремительно. В тускнеющем свете Вероника смотрелась загадочно. Достала из кармана пачку и пыталась подцепить губами сигарету. Я помогла свободной рукой. Поднесла зажигалку.

 

— Ты знаешь разницу между психологом и психиатром? — заронила Вероника, отпустив благодарный кивок.

— Психиатры по клиническим случаям.

 

Усмехнувшись «не в то горло», Вероника поперхнулась табачным дымом.

 

— Да, можно и так. В точку! — откашлявшись, поощрила она мою лаконичность. — Различие в том, что одни пытаются «работать» с душевной проблемой через разговоры. Другие — на химическом уровне, медикаментозно. Депрессия — значит, возрос мелатонин; упали: допамин, серотонин, эстрадиол. Надо погасить первый и повысить вторые. Химически. Всё в таком духе.

— Боги… Как ты это выговариваешь? — поразилась я.

— Потом выучила.

— Потом?

— Два года назад я потеряла близкого человека, — говорит Вероника. Сигарета тлеет в оцепеневшей руке. Наконец, женщина вспоминает о ней. Затягивается, спускает дым. — Несчастный случай… Хотя я знала, что это не так. Всё началось намного раньше… Я вижу, о чём ты думаешь. Да, у меня была депрессия. А ещё до того — панические атаки. Из депрессии выводили препаратами… В конце концов, я ничего не чувствовала. Это как смерть при жизни.

— Ты сказала: «Всё началось раньше». Что? — поинтересовалась я.

— Не скажу точно, когда, — сумбурно излагает Вероника. — По-моему, мне всю жизнь казалось, что проклята. Мама убеждена в этом. Ходит к батюшкам, молится, — Вероника выбросила окурок. — Со мной постоянно приключались самые нелепые ситуации. Я будто гуттаперчевая, — Вероника горько усмехнулась. — Всегда выживаю, каким-то чудом даже не калечусь. Почти привыкла падать по эскалаторам, вылетать с велосипеда, терять лыжу на склоне…

— И «поджопник» на подъёме, — вставила я.

— Да, это может показаться смешным… — улыбнулась Вероника. Продолжила серьёзно: — По-настоящему я стала бояться, когда все «случайности» перекидывались на тех, с кем начинала встречаться. Словно преследующий злой рок. С угрозой жизни. Никогда не оставит в покое. Никогда не позволит мне быть счастливой. Я сама — как чума. Все, кто со мной сближается, обречены… Меня даже не удивило, что мы попали именно в тот лес, именно с тем поверьем, и ты именно уснула, чтобы оно «действовало»… После того, как я потеряла… — ком стоял у неё в горле. Вероника сглотнула и выдохнула. Договаривать не стала, заключила: — Решила, ни к кому уже не почувствую…

 

Помните, я говорила, что перестала верить в случайности? Я ещё много, чего говорила и принимала обстоятельные решения. Например, держаться подальше. По той же логике, по которой мы сейчас распивали глинтвейн в непосредственной близости, я выразила:

 

— Это могли быть и случайности. Может, всё в твоей голове? Бывает такое, что люди как бы самопрограммируют себя и «притягивают» события.

— Нет, ты реально считаешь, что самая умная? — покосила на меня Вероника, допивая залпом из кружки и розовея лёгким румянцем. — Все эти тренинги по повышению самонастроя. Там девушка выблевалась на ораторшу. То есть буквально, вырвало её. Жуткой такой жёлтой слизью… Бе, - рефлекторно передёрнуло Веронику. - «Гуру» выбежала с позором. Потом никто не воспринимал без ухмылки. Группа резко оскудела… А духовные практики? На которых йог сломал ногу при упражнении? Так и сидел в той перекрещенной позе дикого краба, не в состоянии «выкарабкаться». Нарочно не придумаешь! А психолог? Научила психологической примете, что головной убор, не оправданный погодой — подсознательная потребность спрятаться… Она сидела в кепке на приёме и безостановочно жевала. Прямо при мне её забрали неотложкой в психиатрическую клинику…

 

Я не знала, плакать или смеяться. Организм прорвало на последнее. Вместе со слезами.

 

— Я не прикалываюсь, — неодобрительно качает головой Вероника, однако заражаясь тем же не совсем нормальным весельем. — Это, блин, совершенно реальные истории! После случая с психологом, панические атаки только усилились.

 

Допиваю содержимое чашки, чтобы уже разлить на двоих.

 

— А теперь скажи… — взгляд Вероники устремляется в меня над керамическими краями. Он снова опасен, как тысяча снов наяву. — Думаешь, так сложно сунуть в тебя пальцы?

 

При фразе Вероники мои глаза непроизвольно расширяются. В унисон зрачкам. Говорить о том, что едва не подавилась вином, наверное, сталось бы лишне, если бы гвоздика не встряла в горле. Замерев, с несказанным ощущением першения, я думала, кашлять или ждать синьки. Секунды текли вечностью. Я посмотрела свою жизнь от детского садика и школьных «проблем» — до нынешнего момента. Наконец, сочтя паузу достаточным проявлением этикета, начала кашлять.

 

— Всё н-норма-ально! — заверила я, выставляя руку вперёд знаком «стоп» на страх и импульс Вероники. Умирать в преддверие возможного секса решительно не собиралась, пусть хоть лопнет дама с косой.

 

После кашля мы молчали. Не говоря ни слова, направились к дому. Ноги подкашивало. Едва не споткнулась о бортик предбанника. Скинули в нём ботинки и верхнюю одежду. Вероника вела, идя следом, словно безразговорный конвой. Я чувствовала её неровное дыхание. Оно не могло доноситься до меня, нет, не по законам физики. Но я его чувствовала.

 

— Наверх, — коротко курировала Вероника, предотвращая фордевинд к дивану.

 

Точно. Ребята могут явиться не запылиться с минуты на минуты. Следовало поторопиться. Бежать — дико. Лестницу преодолевали наспех, но сохраняя самообладание. У кровати я застопорилась. У нас же не кувыркабельная. Если лечь головой на подушку, почти упрёшься в покат крыши.

 

— Дубль два, — сказала Вероника.

— Что? — неуверенно переспросила я вполоборота.

— Представь, что это спинка дивана.

 

То есть — на колени перед кроватью? На мне всё те же хвалёные возлюбленные штаны, но последнее, о чём я думала, что испачкаю их. Туловищем налегаю на покрывало. Грудь щемяще взнывает от плотности к опоре. Внизу живота будто воспалённая звенящая рана, кровоточащая и скручивающая ожиданием. У меня шумит одновременно в ушах и трусах. Вероника, присев рядом на кровать, склоняется сбоку. Её рука на моей пояснице, скользит немного вверх по кофте, надавливает. Вжимает меня в кровать. Твою мать. От её горячего дыхания над ухом кружит голову:

 

— Знаешь, что меня в тебе раздражает? — говорит она. — Твои плечи. Всегда ровно держишь, — сейчас, если переместить горизонталь, они скорее сутулы, и это определённо её радует. — А знаешь, что ещё?

— Что? — сдавленно бормочу я.

— Когда представляю, что ты, при этом, влажная внизу… И с ровными плечами, — её рука перемещается к штанам и легко стягивает их вместе с трусами. Я чувствую перебинтовку левой на переходе поясницы к ягодицам. Подушечки пальцев, продавливаясь в плоть, слегка подтягивают, заставляя теснее присовокупиться к матрасу и создавая больше маневренности для взявшей тайм-аут правой.

— Раздражает? — тихо уточняю я квёлым, рыхлым, млелым, не своим тоном.

— Мг… Бесит, — подтверждает она.

 

Пальцы входят грубо, резко и болезненно. Прежде, чем я успеваю набрать воздуха для ответа. Вскрикиваю. Сразу два во мне, без подготовки, поглаживаний и иных церемоний. Движения быстрые, хваткие, хищные. У поваров такие, когда мотыляют ножом над разделочной доской. Или когда отбивают мясо. Она именно разделывает и отбивает. Я слышу собственные стоны будто со стороны.

 

Если от первых толчков чуть не кончила от нахлынувших чувств, то последующие становятся пыткой. Помню от кого-то, что иногда такое нравится, но это не про меня. Наверное, достаточно будет сказать, что приятного мало. Неопытность Вероники сказалась. Откуда ей знать, что нужна подготовка? Или о сменах ритмов, постепенном нагнетании, создании контрастов? Тело, как психика, — как и всё в нашей организации, — реагирует на сравнения, на чередования. Иначе притупляется к одному и тому же процессу, теряет чувственность. Это подобно тому, как держать палец на коже, не двигая и без контраста с воздухом — перестаёшь воспринимать. Тут также. При слишком быстрых движениях, тело не успевает на отклик. Долбёжка превращается в сплошной монолитный катарсис. Катарсис непрерывной боли. Как ни поразительно, но вместе с ней я продолжаю испытывать вожделение, хотя исхода ему не предвидится.

 

Без практики, Вероника просто имеет меня, выражая способом безудержной гонки своё накопленное желание. Я боюсь. Если не кончу в ближайшее время, она раздолбит до крови. Но пуще я боюсь, что если скажу остановиться или замедлиться, то буду видеть в её глазах постоянную неуверенность, нарушу чистоту чувств и проявлений. Это пугает настолько глубоко, что даже обессилев от собственных стенаний, продолжаю выдавливать звуки. Уткнутая в покрывало, я вспоминаю карие глаза, опасные и прожигающие до потрохов. Возбуждающие руки, губы, движения бровей, ресниц… И как последняя, чувствую, что ноты из меня обретают тягучую, круткую, пустотно-плотную стихийность.

 

— Тише, детка, — Вероника наклоняется ко мне, наполняя впечатлением волшебства голоса. Я с ужасом думаю, что она знала, всё знала. О том, как обессилела стонать, о боли, страхах, мыслях…

 

В дом могли зайти. А я тут стонаю, как раненая рысь. Вот, в чём дело.

 

Однако, при распоряжении, позиция Вероника несколько поменялась. Движения во мне сначала замедлились, а возобновив прежний темп, пальцы получили иной угол проникновения. Я кончаю со слезами. Нет, отнюдь не из оперы «лучший секс в моей жизни». Если по десятибалльной, — вероятно, чуть выше нуля. Но это счастье — от уже нежданной развязки мучений, которые пришлось пережить до этого сумбурного, смятого и совершенно случайного оргазма.

 

Вероника прикладывается спиной на кровать. Её лицо оказывается напротив.

 

— Всё хорошо? — внимательно-вкрадчиво глядит в заплаканные глаза.

— Да, — мякло отзываюсь я.

— Кажется, я прошла испытание? — полувопросительно, внутренне освещаясь и еле уловимо изгибая бровь, с улыбкой облегчения выражает Вероника. — Уже думала, всё: запорото… Ты ведь кончила? — усомнилась на мгновение. Немудрено. Это был такой размазанный невразумительный приступ, что недоверие весьма оправданно.

— Да.

— М-м, — она подводит руку к моему затылку, чуть привлекая к себе, и влажно целует. Входит языком в податливый рот, покусывает мою нижнюю губу. Что за чёрт? Я опять начинаю возбуждаться от её опасного взгляда и владетельных поцелуев. — Что ты чувствуешь? — вопрошает дыханием в губы.

— Чувствую себя оттраханной, изнасилованной сучкой, — произношу, не зная, усмехаться или продолжить плакать. Впрочем, пара струек успели высохнуть с щёк. Лишь небольшое влажное пятно на покрывале напоминает о том, что вообще существовали.

— Из твоих уст так сексуально… — задумчиво-оторопело подмечает Вероника. — Никогда не думала, что это так приятно. Ты моя первая трахнутая сучка… Берегись, а то втянусь ведь. Буду трахать на каждом углу.

 

Внизу живота скручивает с такой силой, что при следующем лёгком поцелуе беспомощный стон прорывается ей в губы. Налёт удивления в карих глазах быстро сменяется хищным степенным удовольствием.

 

— Ляжешь сегодня без трусиков, хорошо?

 

Она спрашивает в тот момент, когда мой рот занят поцелуями её скулы, а рука уже опустилась на её грудь, настойчиво сминая через свитер и майку.

 

— Лис, — звучит тоном Марьи Антоновны. — Ребята скоро придут. Надо прибраться у мангала.

 

Ругань застревает в глотке. Я уворачиваю лицо, собираясь к подъёму. Вероника подхватывает под подбородок, цепко и внушительно заставляя смотреть в глаза.

 

— Ты меня слышала? — голос с извиняющейся нежностью.

— Ребята придут.

— Ляжешь на ночь без трусиков, хорошо? — повторяет она тройным дежа вю.

— Хорошо, — хрипло проговариваю я, понимая, что внутри всё готово взорваться только от самой просьбы.

Прошло около трёх дней с момента, как мы так и не пожарили креветки. Если помните, наелись хлеба, овощей, сыра; сварили глинтвейн и занялись бурным сексом… Скажете, не бурным? У меня в глазах рябило, когда представляла ритм Вероники со стороны.

 

Пакет креветок лежал на снегу нераспечатанный.

 

За два полных дня мы покатались на горнолыжном склоне. Ездили в Деревню Санта-Клауса. Йоулупукки — называли рождественского старичка сами финны. Вероника собиралась отстоять всю чудовищную очередь — посидеть у дяди на коленках и загадать желание. Ну ладно, с детьми. Но она-то, взрослая женщина. Вика оттянула за руку. Дружной компанией смотрели оленей. Посетили «точку» нулевого меридиана.

 

Москва никогда не спит. Тем удивительней, что после пяти пополудни в Лапландии «поздний вечер» — половина лавок закрыты. На обратном пути от Йоулупукки, в оврагах, рубили ёлку. По местным меркам, «глубокой ночью» — часов в девять. На одном из перекрёстков дорожная камера щёлкнула со вспышкой. Вместе с ёлкой на крыше. Наверное, этот кадр стоил будущих штрафов.

 

Обнаружили, между прочим, что в отсутствие обеих машин, снегоуборочная регулярно чистила выезд. Но если у дома стояла хотя бы одна, даже не поворачивала в нашу сторону. И тут до всех допёрло, о чём шпрейхили соседи. Общая стоянка на два дома. Мы не прочухали раньше по простой причине. В предыдущий день парочки тягали дом на жребий. А для передвижения остальных хватало четырёх колёс.

 

Что же касается нас… Уже три ночи я ложилась без трусов. Насладиться всеми впечатлениями молчаливого долбосюра. Ни разу не кончила. И стабильно симулировала. Боялась, что если не сделаю это, Вероника сменит тактику, или ещё хуже — у неё отпадёт желание. Уже три дня я ходила с мокрыми трусами. Не своей поступью. Раздолбанная, униженная собственным обманом и катастрофически неудовлетворённая.

 

Может, не поверите, но была в этом своя алогичная мазохистская прелесть, элемент беспросветного возбуждения. Мне нравилось чувствовать себя последней, оргазм которой даже не имел значения.

 

Меня торкало до крышесноса. От светских разговоров в фас, беглых взглядов, касаний под столом. А когда Вероника зажимала при всяком удобном случае? Можете себе представить? Начеку от свидетелей, ко мне профилем, баловалась рукой в моих трусах, заставляя стекать по стенке. В предбаннике, сауне и даже за холодильником на кухне. Она словно не верила, что можно так хотеть. Постоянно. Я сама не верила. Но меня раздирало в клочья, когда, убедившись доказательствами, Вероника томно бормочет про трах и шаловливо-всерьёз произносит «сучка». Распалённая, иногда она успевала уделить внимание моей груди, причиняя соскам спешные жадные ласки-терзания.

 

Я считала часы и минуты до ночи. Раздеваться, ощущая в темноте неотрывный горящий взгляд. Ложилась в ту самую позу — на боку, к Веронике спиной.

 

— Чем отличается эскиз от абриса? — увидел папа во сне задолго до того, как определился поступать на строительный. В те школьные годы он даже не знал, что есть такие слова. Наверное, это ответ вопрос про «твою мать». По жизни отец нередко видел сны, фрагменты из которых совпадали с будущим.

 

Однако на распоряжении о трусах и позе, всё «вещее» завершалось. Пальцы входили злым голодным рывком. Особого мазохизма требовало закусить губу, не издавая ни звука. После подобия известных конвульсий, Вероника разворачивала к себе лицом. Ей нравилось насиловать мой рот глубокими владетельными поцелуями. Я бесконтрольно лилась на кровать, чуть не кончая — уже по-настоящему.

 

Очумевшей от эмоций, вожделения и долбосюра, засыпая, мне хотелось спросить. Где, бл*тские гвозди в мой гроб, те упоительные оргазмы, так тщательно описываемые в книжках? Да у той же Рэдклифф! Ладно, с Вероникой отдельный случай. Но покопавшись в себе, хоть бы один, чтоб без сучка и задоринки да с первого раза. Даже что-то осмысленное, нежели сумбурные кувыркания, насчитать на пару пальцев.

 

Примечательно, что все мои попытки ублажить саму Веронику всегда ею прекращались. Хотя я чувствовала, что её возбуждение нарастает в геометрической прогрессии. Похоже, она проводила личный эксперимент, сколько сможет продержаться. Я старалась не думать о других причинах. Например, о её прошлой любви, по утрате которой ком до сих пор стоял в её горле.

 

Вот ещё что, о чём нихренашеньки не пишут в книжках. Героини если не без прошлых партнёров, то те обязательно монстры во плоти или тщедушные сухарики. Все мои экс были весьма интересные привлекательные особы. Просто пути расходились, запал гас, такое случается. Вообще каждую вторую я считала опупительной «любовью на всю жизнь». Потом обнаруживалось, что не совсем на всю. Дело опыта, жизненных ступеней, сравнений. Что-то мне подсказывало, что у Вероники была лишь одна опупительная «любовь на всю жизнь».

 

Засыпала я со статусом «всё сложно».

 

Гнала из воображения все их признания, боль, сладкие любовные моменты, полосующие по нервам чище бритвы. Как она умерла? Хранила ли Вероника её вещи, прикладывалась ли к ним, вдыхая запах? Мне хотелось удавиться, до слёз. Тихих, неоглашаемых, ненавистных. Я дико ревновала к умершему человеку, пострадавшему от… Рок нависал надо мной? Он волновал в меньшей степени, чем сам факт нестерпимой абсурдной ревности. Я гнала. Гнала в сны, к медведице, в лес, в разворачивающуюся там историю. Но сегодня увидела нечто другое. Я умирала тысячью разных способов.

 

Наяву, за три дня после креветок ничего особо не стряслось. Пара инцидентов на склоне и с оленем. Горнолыжный спорт сам по себе не безобиден. Занялся — будь готов, что не впишешься не только ты, но и в тебя. Например, сноубордист, на пути которого очутился. А про оленя — нечего было втюхивать чипсы.

 

Шёл шестой день из тринадцати. В супермаркете, куда отправились за контрольными закупками к праздничному столу, чуть не убило свалившейся замороженной пиццей. Скажете, невозможно? Только если рефлекторно не пытаетесь увернуться, на подошве не налип снег, и она не скользит по кафелю. Вероника удержала за рукав куртки очень вовремя. Я не сразу поняла, но обернувшись, обнаружила сзади низкую морозильную камеру.

 

— Лис, ты чего? — оторопело обмолвил Макс. — Сальто исполняешь.

— Бурый, бурый, бурый зверь, дай мне счастье, а не смерть, — я выдумала этот стишок по аналогии со всеми «противоядиями» по большинству поверий. Что-то мне подсказывало, что плевать через левое плечо с медведицей не сработает. Стишок вроде помогал. Сегодня забыла проговорить наутро.

— Что? — не расслышал Макс, будто обращались к нему. — Бурый зверь?

— Поверье с медведицей, — сообщила Вероника.

 

Эй! А она не хотела ли рассказать о чём-то своём? Про полёты по эскалаторам, йогов и что там ещё? Может, про погибшую девушку? Я смерила Веронику красноречивым взглядом.

 

— Что за поверье? — навострился Макс, откладывая рыбу в тележку. Теперь не отстанет.

— Ничего особенного, — заворачивала тему Вероника и тут же добавила: — Лис не хочет.

— Поверье? — вклеилась Маша, ушедшая, было, вперёд.

— Да, милая, представляешь, у Лис поверье какое-то с медведицей, — набок ввёл в курс дела Макс и выжидательно смотрел на меня. Мол, готов слушать.

 

Мы закупались вчетвером. Вова с Викой заняли дом, Мишу «закинули» на склон кататься.

 

В двух словах я поведала про поверье.

 

— П-пец. Так вот, почему та женщина из деревни сказала присматривать за костлявой, — осенило Макса фирменно сдержанным басом.

— Она так сказала? — любопытствовала Вероника. Почему её не назвали Варвара? Ей бы очень пошло.

— Ну да, — подтвердил Макс. — Я сначала не понял. Думал, про ноги.

— Так, ребят, надо бы идти, — глянула Маша на часы. — У нас заселение в два.

 

Она сняла гостиничный номер на пару суток для их с Максом уединения.

 

— Эту марку мы брать не будем, — подняла Вероника упаковку пиццы с пола.

— Конечно, мы появимся на Новый год! — отвечала Маша с переднего сиденья. Возвращались с закупок. — И даже раньше. Вы ещё вкусите простор, пускать нас не захотите!

 

В изогнутой позе я лежала коленками к двери, головой — на бёдрах Вероники. Ничего необычного. Дружеское такое лежание. Если не считать кулуарного действа, скрытого от глаз впередисидящих. Кончики её пальцев водили по контурам моих губ, играли с подбородком и хозяйствовали всячески, чередуя выразительные нажимы с рассеянными касаниями.

 

— Скучать, что ли, будете? — закончила Маша риторической нотой.

— Уже скучаем, — отозвалась я.

— Лис. Ну сама понимаешь, — веско изрёк Макс, мотнув красным «колпаком» Санта Клауса.

 

Номер без посторонних зрителей и ожидания публики? Понимала ли я? Ещё как! Но почему-то снова чувствовала себя сиротой.

 

— Мы и сегодня вечером побухаем. В бар же идём, да? — мотивировал Макс. — Завтра уже Новый год. Всю ночь гулять будем, — кажется, на него скосила Маша. — Ну, или полночи, — маневрировал Макс обтекаемыми обещаниями. Впрочем, без смены фирменного баса. Его речь, плюс-минус, всегда исполнялась в одной тональности.

— Маш, я надеюсь, вы завтра придёте пораньше? — в форме пожелания интересовалась Вероника, замирая пальцем на моих губах. Я завороженно наблюдала исподнизу деловитые линии лица, брызжущие очарованием позитивной энергичности. Мимика едва уловимо менялась в мгновение ока, заставляя немного слетать с катушек. — Накрывать на стол надо. Без вас не справимся!

 

«Ага, никак», — хотелось добавить мне, но вместо этого я провела языком по подушечке пальца Вероники. Её вмиг ошалевший взгляд бросился на меня сверху, одновременно изумлённый, пылкий и чем-то глубоко обеспокоенный.

 

— Конечно, Ник. Не волнуйся! — положительно заверила Маша.

 

Однако предписание не подействовало. Карие глаза выражали маниакальное напряжение. А я всё больше чувствовала себя главной. Медлительно, едва касаясь губами и кончиком языка, поцеловала податливый перст. Не знаю, ощущался ли с передних накал в воздухе, но мне казалось, он сочился даже на улицу.

 

— Хорошо тогда, — низко огласила Вероника, старательно фильтруя хрипотцу.

 

Она продолжала пожирать взглядом моё лицо и даже не подозревала, что Маша обернулась. Я засекла периферийным. Маша застыла на пару мгновений, но вскоре тактично принялась считать падающие за окном снежинки. К чему акцентировать внимание? Просто палец Вероники у меня во рту. Друзья же всегда так делают.

 

Нога тем временем неприятно затекла. Вернулось фантомное ощущение промокшего ботинка. Периодически всплывало. Подгибала ступню под бедро, сидя на стуле. Или лишний раз проверяла сухость стельки, обуваясь в предбаннике. Иногда мне чудилось, что с ногами что-то не так. Я вспоминала, как не могла ими пошевелить, и ужас пронизывал мрачным лапистым чудищем, вороша и низводя всякую мою клеточку. Таких мыслей стоило держаться подальше. Люди с войны ещё не такое переживали. Но личный кошмар холода, казалось, навсегда пропечатался в мои, а не чьи-то, сны.

 

Глядя сейчас на Веронику, мне хотелось спросить, видит ли она лес? Или он ушёл из неё, как только ступили на заснеженное поле? Растаял, быть может, за порогом тёплого деревенского дома?

 

Я знала, что Вероника всегда носит при себе сложенный тетрадный листок. Якобы для записей. Когда не забывала огрызок карандаша, действительно что-то черкала. Также, у неё открылись бухгалтерские чакры, и она повадилась собирать все чеки. Лучшее им место было в её кармане. Впрочем, и я вовсе не на сухость проверяла стельку, а просто приглаживала. Для отвода глаз, в двух ботинках.

 

Отец по молодости умудрился застудить ноги в походе. С тех пор постоянно они у него мёрзли. Спал с грелкой, иногда даже летом. У брата его хуже — с почками. Но там длинная история. Теперь вот у меня. Конкретная нога. Странное дело, «согреть» её помогало воспоминание о коте. Как он жался к ноге на рынке. Маленький, грязный, попранный, несчастный.

 

И сейчас. Лёжа на заднем сиденьи авто, под жаркими волнами, исходящими от Вероники, холод отступал, и лес таял. Я уже не замечала онемения ноги.

 

— Ай, хороший, — похваливал Макс. — Давай-давай, голубчик, чисти тщательней. Чтоб ни одного комка-сугроба! Выйду, проверю, ёпт.

 

Всё же приподнялась, заодно растирая ногу. Мы стояли на повороте к дому. По однополосной возле дома скользила снегоуборочная.

 

— Ай да, Пушкин! Ай да, сукин сын! — поддержала я.

— Ну, д-к! Поэзия, нах, — отметил Макс. — Совками, ёпт, орудовать.

 

После разгрузки покупок, Макс с Машей спешно уехали, завещая дальнейший расклад рукам оставшихся. Пока Вова дожёвывал свой ланч, Вика помогала разбору пакетов. Наконец, всё растасовано по полочкам в холодильнике. Вова как раз допил кофе.

 

Помните, я рассказывала про манеру регулярных объятий Вики с Вероникой? Думаете, что-то изменилось? Ничего подобного. Они бегали друг за другом, как лучшие подружки с детского сада, показывая какие-то мелочи, обсуждая возможности причёсок и прочие бабьи интересы. Мне хотелось почистить уши, чтобы вынуть весь гламур. «Вась-вась» начинал давить на перепонки.

 

Я стояла, оперевшись задом на спинку дивана, и смотрела на красочную ёлку. Увешанная шарами, гирляндами, конфетами. Точно помнила, что последних с утра было больше. Однако искать на бороде улики поздно.

 

Подошла Вероника.

 

— Завтра в ночь Новый год, — сказала в воздух, также созерцая результат общих стараний по нарядности дерева, источающего запах волшебства.

 

Моя женщина рядом. Я теряла себя в её профиле… Сзади к Веронике прильнула Вика, обнимая на животе.

 

— И мы в Финляндии, — романтично уплела белокурая. Так-то, никто не в курсе.

 

Моя? Да с чего я вообще решила? Она даже не давала прикоснуться по-настоящему. Мы не менялись клятвами и не говорили про отношения. Всё, что было, — она трахала меня по ночам… В каких облаках я витаю? Нужно проветрить голову.

 

— Пойду прогуляюсь, — сообщила я.

— Куда?! — спросила Вероника.

— К магазинчику при ресепшене.

— Пешком? — удивилась Вика.

— Да там всего километр.

— Вова, дорогой! Ты подвезёшь Алису? — отзывчиво заронила Вика.

— Не стоит заморачиваться, — опротестовала я. — Хочу прогуляться.

— Кто ж будет спрашивать? — оптимистично огласил Вова с кухни. — Пихну в машину, и поедем!

 

Такой добрый, аж челюсти свело. Человек, который изначально раздражал пуще Вероники, развалившись на стуле, потирал пузо. Мозгом я понимала, он проявлял заботу. И всё же испытывала судорожное желание сунуть его благие намерения ему в задницу. Меня клинило от него на химическом уровне, не поддающемся уговорам разума.

 

— Хочу прогуляться, — утвердила я, направляясь к выходу. Приличий ради добавила сквозь зубы: — Но всё равно спасибо!

 

Вова непонимающе моргнул и положительно усмехнулся.

 

— Ну и ладно! Всё равно хотел ещё попить чайку.

 

И откуда во мне такая неврастеничность? Я гневно тянула шнурки, серчая скорее на себя. Мне всегда нравилась характеристика от Арчи Кестлера: «Любить писателя и потом встретить его — всё равно что любить гусиную печёнку и потом встретить гуся». Несмотря на стратегическое самомнение, я давно склонялась к одной устойчивой мысли. Копнуть глубже, творческие люди в межличностном плане — совершенно отвратительны, эгоистичны и полны выкрутасов. На редкость проблемны апостериори. То, что мы пишем, — результат внутреннего перелома. Чем прекраснее итог — тем сильнее тот самый перелом. До корешка, с упоением. Так из пепла могут воскресать только боги. Именно ими мы порой начинаем себя считать. Но это не так. Мы слабые, хитрые, уязвимые, такие же, как все. И даже хуже. Когда слышу прекрасную композицию в наушниках, сразу представляю, из какой грязи питательных противоречий проросла эта роза. Правда в том, что все люди, а жизнь — не патетичные Афины. Рим идёт, бренча копьями.

 

Так же страстно, как ещё недавно обожала профиль Вероники, сейчас я его ненавидела. Он заставил не замечать окружающего, застлал глаза, ввёл в заблуждение об истинном положении вещей. Я теряла себя…

 

— Лис, — она появилась в предбаннике, как званый демон. — Я с тобой.

— Ника, — выдохнула я, настраиваясь на обстоятельную волну и выпрямляясь. — Нам не обязательно Делать-Вместе-Всё.

— Не могу отпустить тебя одну, — Вероника взяла за руку, стараясь привлечь интонационно-поведенчески, чтобы смотрела в её дикие тёмные глаза.

— А приедем в Москву — ты со мной на работу будешь ходить? — аккуратно высвобождаясь и уводя взгляд, стала я кутаться в куртку, не попадая в рукава.

— Знаю, ты права. Но пока не в Москве… — она кренилась ко мне, собираясь поцеловать в губы.

 

Как там заведено? Курортный долбаный роман. В Москве всё будет иначе, можно всё забыть.

 

— Я права! — резко отстранилась я. — И пора привыкать…

— Да что с тобой такое?! — Вероника едва не навернулась. Удержалась рукой о косяк. — С-ка, чёртова… слов нет… Береги себя! — она прислонилась спиной к косяку. Я обходила сбоку. — Лис, слышишь? — тише сказала Вероника на пути. — Береги себя.

 

Я вышла в холод. Пеплом.

Я отправилась по чищеной дороге к ресепшену. Получалось в огиб, но это лучше, чем набирать в ботинки снега. Решила двигаться по «встречке» — легче заметить авто издали. Впрочем, проезжали редко. Ещё день, но уже стемнело. Зажглись фонари.

 

Я повстречала любовь в шестнадцать. Она была очаровательна. Всего за пару свиданий я втрескалась по самое «мама не горюй». А от неё получила предложение дружбы. Я много страдала, излила ведро слёз и задавалась вечным вопросом «Почему?». Казалось, жизнь кончена. Прошло время. Я поняла, что многое домыслила, нарисовав несуществующего человека по «картинке» внешности. Как личность, я её не знала, а любить образ — всё равно, что любить настенный постер. Думаю, многие так «попадают».

 

Потом была любовь в семнадцать. Точнее, ко мне, а я поощряла. Тоже определённый род любви. Кому ж не понравится? Особенно, при симпатии. Ведь ты бог, и можешь вытворять всё. Но это ложь. Любили не меня, а образ. И хотя мы жили вместе около года, вели разные разговоры и всячески взаимодействовали, это оставалось так. Однажды образ иссяк. Я опять налила ведро слёз — потеряла игрушку.

 

В восемнадцать пришла ещё одна любовь. В девятнадцать. И дальше — ещё пять-шесть с разными интервалами. Каждый раз, начиная с шестнадцати, я совершенно точно знала, что такое любовь. Сейчас, явись передо мной что-то подобное, я бы не назвала этим пошлым словом.

 

За весь мой опыт я уверилась в одном. Никто ничего не знает о любви. Все о ней говорят. Но никто ничего не знает. Бывают сильные чувства к человеку, бывает убеждённость, что это именно она — то самое, которое на всю жизнь, до звенящего сердца и надорванных нервов. Ошибки быть не может, ведь так? Уж мы-то способны измерить массив собственных внутренних переживаний! Ан нетушки. Вся штука в том, что не имея сравнения, люди часто принимают одно за другое. И даже не представляют, что называют любовью. В моменты сомнений они просто уговаривают себя или друг друга. Они могут никогда не встретить настоящей любви или проморгать её, тешась взаимной ложью и пасуя перед потерей набивного комфорта.

 

Я считала, что знаю о любви чуть больше, чем многие. У меня было сравнение различных сильных чувств и отношений, их изгибов, компромиссной политики и «итальянских страстей». А ещё, в своём опыте, я сталкивалась с тем, что было очень близко к настоящему. Настолько, — когда начинаешь дышать, как один. Настолько, что человек, не задумываясь, готов положить за тебя руку на отсечение. А ты — отдавать душу за каждую минуту, проведённую вместе. Это не имеет ничего общего с компромиссами, рыночными бартерами «ты мне — я тебе». При этом, чувства не прогорают долгое время. И три-четыре года спустя вы трахаетесь, будто в первый: как кролики и даже круче.

 

Когда я слышу «секс не главное», сразу вспоминаю, что это один из довольно ярких показателей очень глубокого чувства. А вот оргазм, действительно, не так значим. Может быть десять за раз или не случиться ни одного — особенно, по первой «притирке». Сама жажда невероятна. Подозреваю, с теми людьми, которые утверждают, что «секс не главное», мы говорим просто на разных языках.

 

Можно найти тьму причин и обстоятельств, что помешало нам быть вместе. Но в итоге, под всеми ними лежало очень простое убеждение — каждый из нас считал, что другому будет лучше без него. Если мыслить объективно, склонна полагать, это соответствовало правде.

 

Наверное, достаточно будет сказать, что расставались мы на протяжение полугода, плавно снижая температуру. Каждый из нас знал, что происходит, и к чему ведёт. Каждый из нас делал это добровольно. Не было агонии, и не было слёз. Случись они хотя бы у одной, другая не смогла бы уйти. 

 

Это то, что я знала о любви. Но я знала, что ничего о ней не знаю. Ведь без сопоставления ты никогда не отличишь одно от другого. В итоге, явись передо мной нечто, похожее на любовь, я бы не назвала этим затасканным словом, подразумевающем всё, что угодно. Я бы сказала так: «я — настоящая». И это единственное, что может определить истинную Жизнь, истинный Пульс, а не кукольно-животные реакции, замешанные на стремлении уйти от одиночества и получить ту самую «любовь».

 

Я думала обо всём этом, идя по дороге. А позже — ковыряясь в магазинчике. На ресепшене списалась по мессенджеру с Машей. Договорились присесть в баре. Макс поехал забирать Мишу со склона.

 

— Ты закупилась, — улыбнулась Маша на мои пакеты. — Шопинг — хороший антистресс. Я могу выбирать часами то или другое полотенце, когда тревожное состояние.

— Серьёзно? — удивилась я. — Я думала, у тебя каждая минута на учёт — оптимизирована.

— Конечно, если я куда-то спешу, то делаю всё быстро. Но если нужно отвлечься, другой вопрос. Иногда начинаю копаться в интернет-магазинах. Смотришь, думаешь, к чему подойдёт. Не обязательно потом покупать. Главное, выбор.

— Переключить мозг, — наверное, именно этим я занималась в магазинчике. Переключить мозг и согреться. Хотя одетая в горнолыжное, успела озябнуть. — Кажется, я поняла.

 

Чистый виски с трудом прогревал.

 

— Ну да, — отхлебнула Маша излюбленное пиво. — Вообще, мой бывший недавно сказал, что закончу одинокой шизофреничкой. Мол, генетически.

— Пф-ф, ну это бред!

— У меня есть подруга — психолог. Сказала, что я ещё здоровее всех здоровых, — усмехнулась Маша. — Но знаешь, я целый день думала, а вдруг правда? Стала спрашивать у мамы, есть ли у нас в роду шизофреники. Она говорит, да, бабушка. А ей девяносто. Несколько лет назад умер муж — она вдарилась в религию. Не сказать, что буйная, но и нормальной тоже не назовёшь.

— У старых людей такое не редкость. Это не показатель.

 

Я смотрела на эту красивую ухоженную женщину и не верила ушам. Неужели стоило заморачиваться на обидчивые реплики уязвлённого бывшего? Склонна согласиться с её подругой-психологом. Пожалуй, из всех людей, кого знала, по жизни Маша проявляла себя здоровей любых здоровых.

 

— Потом я решила, — продолжила она. — …Ты же знаешь, я рисую? Посещаю один художественный кружок. Тоже хороший антистресс. Стоишь себе, выбираешь, такой оттенок голубого или другой… В итоге, я подумала. Ну, стану к старости шизофреничкой. Буду художником, — положительно ознаменовала Маша. — Они же все того.

— Аха-ха, — рассмеялась я. — Тоже вариант!

 

Мы сидели за столиком близко к проходу. Из-за открывшейся двери повеяло холодящим воздухом. Куртка на спинке стула, а сквозь прочие ткани — по плечам проняло.

 

— Бр-р! — поёжилась я, делая глоток градусного напитка. — Тут не хватает твоего подарка! Очень классный был плед!

— Ты имеешь в виду, духи? — озарилась Маша от моей благодарности.

— В смысле… плед, — озадаченно повторила я. Какие, нах, духи?

— А! Плед! — закивала.

 

У Маши было много знакомых, и она любила делать подарки по мелочам. Не расслышала, с кем-то спутала? Или, быть может, дарила духи… своей второй личности?…

 

С третьей стороны, про шизофрению — тоже некоторого рода поверье. Был бы резонный вопрос: если оно активировалось, то когда? До или после того, как начала думать о нём сама Маша?

 

Вскоре грянули Макс с Мишей. За ними вслед — вся честная вась-компания. Вероника с порога нашла меня взглядом. Она двинулась очень спокойно, даже расслабленно. Размеренный огонь глаз почти равнодушно буравил воздух перед собой. Лишь резкое натягивание снимаемого шарфа напоминало, что внешность обманчива. На ходу раздеваясь, Вероника метнула в меня курткой, как в гардеробщика. От её наглости прожгло до потрохов. Пока я разбиралась со свалившимся ворохом, бесоватая женщина заняла стул вплотную. Проще уж сразу на коленки.

 

— Набегалась, сучка? — спросила Вероника едва слышно, изображая, будто тянется к салфеткам на столе, и чуть не залезая на меня не только локтями.

Мне всегда нравились итальянцы. Пусть не писаной красоты, но есть в них что-то природно харизматичное. Особенно, в женщинах. Нечто необыкновенное, сколько страсти они вкладывают в простое поглощение пищи и напитков; с каким смаком заливаются в громком смехе; сколько эмоций выражают богатой мимикой.

 

За соседним столиком сидели четверо итальянцев. Немолодые, но подтянутые. Две женщины и два мужчины. Последние — вероятно, геи. Так ласково они смотрели друг на друга, передавая соль; касались рук в разговоре; хихикали с особой манерой. Однако не больно запоминающиеся, вкупе со второй женщина. Ведь всё внимание привлекала первая, крашеная длинноволосая блондинка с большим ртом и пухлыми накаченными губами; с небольшими чертами лица и очень выразительными голубыми глазами. Её вполне можно назвать симпатичной особой, но цепляло и захватывало совершенно другое — ритуально-авантюристичная подача. Смотря на неё, словно окунаешься в магию сказочной истории, полной перипетий и приключений.

 

Впрочем, обо всём по порядку. В прошлый раз я, кажется, остановилась на том, как Вероника кидалась «шубками» — точнее, курткой с меховой оборкой капюшона. А также изображала, что тянется к салфеткам, — в действительности отпускала нетривиальные подпьесные пассажи, карабкаясь на меня локтями. Мне так и хотелось спросить: «Милая, ты не о*уела?». Я боюсь, вопрос был риторический. Но она бы ответила: «не-е-ет…!».

 

Набегалась ли я? За несколько часов я передумала добрый талмуд мыслей о любви. Без особых, в принципе, результатов по конкретной персоне. В свете фонарей парил снег, издали чернела полоса леса, в наушниках крался и нападал Daniel Pemberton в «Джунглях Нью-Йорка» — вот, что было. Чтобы вложить во что-то хотя бы гранулу души, её надо разбить на атомы. А потом снова собрать. Так делали композиторы и поэты. И если вы прислушаетесь, вы обязательно услышите.

 

— Я тоже скучала, — отвечала я с лёгкой колкостью.

 

На заднем плане продолжалось неистовое воссоединение компании. С юморными полукриками, заменяющими приветствия. Будто сто лет не виделись. Маркес отдыхает. Какие свинячьи хвостики, если Вова парковался, чуть не снеся столб с вывеской бара. Слетела с крыши Мишина лыжина. Новостей до топа, хоть блог пиши. До сих пор не верилось, что я не оказалась в обнимку со столбом под той самой вывеской, а лыжина не летела мне в лоб.

 

На фоне сполошной шутильни никто не заметил, как Вероника попутала меня с Эверестом, а потом развила бурную деятельность салфетками по столу, будто в ней драматично погибала Золушка. Так, она отёрла сухие, в общем-то, подставки у бокалов. Заодно понюхала мой второй «двойной» виски, поморщилась, отпила. Ну, точно: проверяла, не травят ли короля. Салфетки остались почти сухие, и Вероника замешкалась перед тем, как смять — вдруг к чекам пригодятся.

 

Меньше чем через полчаса все сидели при напитках и вели неторопливую теперь беседу, под баечность которой Вика предпринимала титанические усилия, сражаясь со сном. Уж не догадываюсь, чем притомило, но рубило её тушите-свет.

 

— Вика, не спи! — щёлкал перед ней пальцами Вова. — Сейчас вторая будешь, кто за подушку сто евро выложит!

— А?! — булькнула блондесса, катастрофически не втыкая. — Где сто евро?

— А? Где? — передразнил Вова. — Говорю, на дороге не валяются!

— Вован, да ты могуч, за пару утренних часов вывел женщину из строя! — респектовал Макс.

 

В это время я отвлеклась на созерцание соседствующей итальянской команды, где заводила крашеная красотка, что одной своей мимикой создавала кипу иллюстраций к сагам и новеллам средневековой схоластики.

 

— Куда ты смотришь? — поинтересовалась Вероника, отслеживая мой взгляд.

— Всегда нравились итальянцы, — сказала я. — Классная же, да? — блондинка как раз поднимала улыбчивый, во все необъятные губы, тост. Она долго игнорировала приступ моей пристальности. Но когда к моему неприличию добавилась пара ещё более неприличных глаз, мельком скосила на нас, слегка робея, как свойственно всяким людям, даже харизматичным итальянцам.

— Лесби? — вопросительно вывела Вероника, что можно было прочитать по губам на большинстве языков мира. — Так не скажешь, но судя по пидоркам под боком…

— По-моему, мы их смущаем, — я красноречиво отвернула взгляд к нашему столу.

 

Вероника быстро согласилась, но весь вечер блюла, тактически сбивая прицелы. Пасти долго не пришлось. Прямо перед нами разворачивалось «шоу» от русских. Одна из них — женская копия Вовы. Пониже ростом, но с выдающимся пузом. Проклятая дискриминация не давала скрыть второй подбородок бородой. Молодая-глупая, в сельпо-кофточке с претензией на криптогламур, она вела себя довольно вызывающе. Под тихую музыку пыталась танцевать в проходе и даже петь. Ей в аккомпанемент из-за столика периодически вылазила тощая подруга в кожаных брюках и тошнотворного цвета «морской волны» кофточке.

 

— У меня чувство, что я попал в другую реальность, — трагично выдавил набок Миша.

 

Как у перфекциониста, у него явно болели глаза от наблюдаемого. Миша был из тех парней, кто стремился следить за собой. Ходил в спортзал и прикладывал усилия накачаться. Да, вытянутый, смотрелся узковато. Но я видела его в сауне. Грудь и выпуклости все, где надо, имелись. Носил ухабистые куртки, вероятно, для увесистости. Всегда гладко выбритый и приятно пахнущий, отличался некоторым снобизмом.

 

Иногда мы обменивались скабрёзными шуточками. Со стороны могли звучать грубовато. Когда вы слышите что-то вроде: «Клюшка старая, е*альником тюкает», — наверное, автоматически задумаешься, а что он говорит о тебе. Это ошибка: примерять не стоит. Во-первых, за бравадой такой манеры остроумия ничего разрушительного не подразумевалось. Во-вторых, помимо высказываемого, существует целый спектр разных чувств и мыслей. И в-третьих, люди имеют свойство менять своё мнение. Так или иначе, но далеко не все могли уловить за сатирой тонкую душевную организацию. 

 

— «Звёздам» пох, что нет танцпола, — с улыбкой поддержала я. — Сердцеедки-бестии. Одна х*ястая, вторая х*ястая. Мы тут — крестьяне с плугом.

— Жирная тварь, припёрлась на спортивный курорт.

— Фу, Миша. Как некорректно, — вставила Вероника. Вову бы лучше инспектировала.

— Ага. Полная тварь, — «поправился» Миша.

— У неё шея вообще есть? — прыснув, сверялась я по обману зрения.

 

Вероника изучающе скосила, припечатывая взглядом на месте. Да что такое? У неё правда не было шеи! Сразу подбородок… Или про тварь? Все твари Божьи. Просто эта — немного полнее прочих.

 

Разговор ушёл в общую степь. А мне снова нравились итальянцы. Вероника завистливо молчаливо оглядывалась на них. Я не удержалась от вопроса:

 

— Ты что, ревнуешь?

— Не понимаю, что ты в ней нашла?

— «Тысячу и одну ночь», — я уже была изрядно навеселе. Не уверена, что логически излагала мысли. — А вообще, симпатичная женщина.

— Я так и думала.

— Что? — не поняла я. В том плане: думала что?

— Тебе мало? — спросила Вероника. Не слишком подбирая слов, добавила: — Зудит между ног, не хватает?

 

За кого она меня держит? И это не вопрос восклицания, а реально резонная тема. Я вдруг вспомнила, что многие воспринимали меня совсем не той, кем я была внутренне, в своём пушистом мире невинных белых одуванов. Вы же помните? Все себя считают хорошими. Хотя не всегда стыкуется с мнением окружающих.

 

Одна моя девушка крайне удивилась рассказу о том, как я слушала Вивальди, катясь на велике в закат. Я же совсем не романтична. Какие нах Вивальди-закаты? И это близкий человек. Что говорить об остальных? 

 

В итоге, мы одиноко парим во вселенной. Рады бы отдать душу, только она никому не нужна. Всем намного интереснее играть в мнимую любовь.

 

По цинично-сатиричным репликам, зачастую меня считали абсолютно лишённой сантиментов. Иногда — сексуально озабоченной. Например, Настя, которая аутсайдер. Ещё до того, как узнала об ориентации, полагала, что я беру от мужчин, что хочу. И просто выкидываю? Самый прикольный взгляд — что я использую людей. А девушка, которая удивилась на Вивальди, всерьёз говорила: «Я знаю, что тебе нужно, но как только ты решишь пойти гулять, — подразумевалось „по девкам“, — между нами всё закончится».

 

В итоге, «сучкой» Вероника называла, вероятно, в самом ближайшем смысле. А я просто думала, что звучит сексуально… Всё это соображение пронеслось в считанные секунды, и я дёрнула головой, готовясь на ответ.

 

Осколки летели в мой пульс. То есть буквально, самым неиносказательным образом. Это было тонкое стекло пивного бокала. Девушка-без-шеи замерла в нелепой позе нарушенного па и с выпученными глазами. Итальянец-гей, которого она толкнула в танце и с подноса которого вышиблись кеглями три бокала, будто всё ещё пытался поймать их силой мысли. Даже после того, как шмякнулись о наш стол, а осколки одного летели ровнёхонько в мою шею. Могу поклясться, я слышала скрипку Страдивари в композиции Вивальди, видела закат, а снег кружил вверх сказками венского леса.

 

Однако ничего не случилось. Осколки рассыпались плашмя. Вероятно, не достаточная сила удара. Лишь один маленький попал остриём в кожу.

 

— Фи-ига себе!… — выразил первым Макс, пока все отирались от девятого вала пива.

 

Я вытянула осколок, словно булавку из тряпичной куклы. Зашёл неглубоко. Чуть не началась драка. Неожиданно Вова попёр на итальянца, тот извинялся и указывал на девушку-без-шеи. Виновница тараторила что-то на русском. В голове царил невнятный шум.

После бара, где Макс с Вовой чуть не побили итальянцев, мы продолжили дома. А в ночь поехали кататься на «ватрушках». Я не совсем представляла, как мы всемером влезем в не самые солидные два тюба. Слава богам, Миша почти не пил, а потому для нашей машины нашёлся почти трезвый водитель. В ином случае, боюсь, никого бы не остановило. Вова для второго авто был тоже зачётен.

 

Стоило нам выйти из дома, как даже пьяные поняли, что что-то не так. Густой туман укрывал дорогу, холмистые поля, дома и гору. Я особенно возрадовалась, что за руль сядет Миша. Хотя по гладкой свободной трассе он мог широко гнать, однако в мало-мальски проблемных условиях отличался трусливостью. Не в пример Макс.

 

— Ну что, приехали? Заворачиваем обратно? — мотивирующе предложил он, оценив ситуацию с крыльца. — Покатаемся завтра.

— Ты чё, Миш, — опроверг Макс, стоявший в обнимку с Машей. — Завтра уже другое будем.

— И что, бл*, наощупь? Может, сам за руль сядешь?

— Я же в дрова, — не уразумел Макс. — Не морозь, поехали.

 

И мы поехали. Тихонечко скользили, куда глаза глядят. А глядели они мало куда, — с видимостью максимум на пару метров. Вовин старенький джип плёлся вслед.

 

— Лис, начисляй, — едва сели, заготовился Макс на «диване». — Милая, шоколадку.

— Сейчас, любимый, — шуршала Маша. — Лис? Шоколадку?

 

Я оформила по полрюмки виски на двоих. Мы с Максом выпили и закусили. Сзади притаились миловаться.

 

— Этим хорошо, бл*… Нах*й подписался. Надо было спать идти, — рассуждал тет-а-тет Миша, невольно сжимая руль и пытаясь пронзить зрением налегающую белёсую толщу. — В другой реальности точно…

— Прикинь, сейчас ещё медведь выплывет, — подтрунила я, скорее, на «свою тему» по душевно-мистической атмосфере. — Звери же теряются в тумане?

— Ага. Или олень в капот въ*башит. Будем совками закапывать. Земля небось камень. Как раз этих задних и подрядим. Пусть колупают до зари, приключение-романтика.

— Миш, ты чего там бормочешь? — подал голос Макс.

— Говорю, классно дорогу видать! — громче донёс Миша.

 

Стоило сказать, — мы выехали на просвет из тающего пара. Заиндевевшие иглы квёлых ёлочек и острящиеся ветки небольших деревьев, изредка усаженных вдоль дороги, были волшебно белыми, словно их окрасили.

 

— Гони, — усмехнулась я.

— Ага, два метра, — мы снова входили в непроглядную облачность. — Слышь, Макс?! Ника нас всех спасёт, если фурой сплющит? Ещё по десяточке накинем?

— Не бзди, тут фур нету, — откликнулся бас. -…Лис, начисляй!

 

Ведь знала, что они поспорили! Не раньше, так недавно. Вероника же не оставила пустых пятен по поверью. А после я ещё с Машей потрепалась по части занимательных нюансов… 

 

— Выпьем за Веронику, — предложила тост.

— Согласен, Лис, — одобрил Макс. — Хорошая девчонка, — и почему мне почудилось, что сказано с лёгкой подоплёкой?

 

Наконец, кое-как докочевали до приемлемого холма, похожего на горку. Чуть поодаль от дороги и для тюбинга вполне: не слишком резкий наклон, тащить вверх реально; достаточно широкий и протяжённый скат, доносящий почти до леса. Миша решил поспать в машине. Катались по трое. Мы с Машей вдвоём на Максе. Нет, конечно, под ним ещё имелась дутая «ватрушка». Вероника с Викой — на Вове. Было нечто провокационно-захватывающее набирать скорость в белёсой морозной испарине; слышать голоса и ликующие вскрики второй команды, но не видеть людей; аукая, встречаться внизу и уже вместе подниматься наверх.

 

В какой-то момент я заметила, что Вика осталась вдвоём с Вовой. Это обнаружилось, когда в тумане их тушки, мчащиеся на тюбе, врезались в нас ближе к низу. Лишь чудом не навернулись и сберегли ноги.

 

— А где Ника? — пыхтя в подъёме, спросила я у белокурой. Она была в огромной мешковатой шапке, налезающей на глаза, а из-за накрученного шарфа виднелся только нос. Вестимо, окончательно проснулась, ибо минуту назад визжала, как целая ферма.

— Она в авто вроде пошла греться, но нам ничего не сказала, — сообщила Вика. — Ух, я думала, меня вынесет от удара!…

 

Что за чертовщина? Под конец я отстала от дружной гурьбы, ёжась по пути от холода и пытаясь высматривать отдельную фигуру. Ни зги не видно. Пока растерянно озиралась, внезапно сбоку за локоть потянула чья-то рука. Наверное, вы уже догадались, что почти сразу я уткнулась взглядом в тёмные глаза.

 

Мы не произнесли ни слова. Взяв за руку, Вероника просто повела в сторону. Сквозь седую мглу начали просачиваться контуры машины с включенными фарами. Общим советом заранее рассчитали, что они должны гореть у двух авто, чтобы потом легче сыскать. Только Вовин джип, по-моему, стоял несколько не в том месте, где его парковали. Внутри тоже горел свет.

 

— Ты угнала авто? — не верила я, чуть не давясь от иронии злодейства. — «Увести» у друзей тачку в тумане — это какой бессовестный хитрый ум надо иметь!

— Им хватит одной, — заверила опасная женщина, испуская речью пар, сливающийся с сизой дымкой.

 

Я не успела ничего сказать. Вероника прислонила к дверце, лихо и знойно распоряжаясь моими губами. Кажется, мы были немного в ссоре от последних недоговорённостей. Я дрожала, беспомощно отвечая на горячий поцелуй. Кажется, испытывала ноющее желание примирения. Низ живота сводило, как на каторге с неподъёмными гирями. Кажется, я разучилась дышать, сходя с ума от этой женщины. Запах, вкус, нажимы — выливали из меня последние нервы, ещё держащиеся за реальность… Горячие владетельные уста отникли от моих, но не принесло кусочка воли. Воздух звенел простуженной дымкой, щипая при втягивании. Я была клинически больна. В призрачном свете, с распущенными волосами и снова без шапки Вероника смотрелась колдовски довольной. Кожа лица почти зажила, остались лишь малые следы былых бедствий.

 

— Уже не ревнуешь? — поинтересовалась я. — Что мне надо было сказать? Милая, только ты будешь меня е*ать?… Навсегда?

— Только я буду тебя е*ать, — хищно заявила Вероника в слегка покусанные губы, раздирая волнующим крутким взглядом. — Думаешь, иначе я бы начинала это? Менять амплуа?

— Ты просто не пробовала… — проговорила я. — Удачный момент…

— Поверь, даже не собиралась.

 

Я смотрела в дикие, пылающие загадочной тьмой глаза и боялась произнести вслух свои мысли. Вполне может статься, после меня у неё ещё будет пролонгация опыта с другими. И не с одной?… Не хотелось об этом даже думать.

 

Однажды, в начале отношений с новой девушкой, я сказала, что мы наверняка расстанемся через год. Странно, мимолётный зарон, а ей крепко втемяшилось. Спустя год мы действительно разошлись. А ведь я озвучивала сомнения, как свойственно многим людям, лишь для того, чтобы услышать опровержение… Но что было вперёд: слова или предначертанность? Не знаю. Помните, я суеверна, и впредь прижимала хвосты личным тараканам на выхлопе очередных пророчеств.

 

— Почему ты не подпускаешь к себе? — спросила вместо этого.

— Подпускаю… — отрицала Вероника, вильнув взглядом.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

— Лис, — соблазнительно-польщённо улыбнулась она, проводя прохладной щекой по моей и говоря прямо к уху грудным голосом: — Потерпишь, сучка.

 

Наверное, любая на моём месте по здравому мышлению и по всем основаниям воспротивилась бы такому наименованию. Но что я могла поделать, если теряла себя?

 

— А если я скажу, — сняв варежку, я обняла ладошкой скулу женщины и говорила также ей в ухо, — что я не могу терпеть?.. — мой язык прошёл по мочке и нырнул в раковину. — Что я хочу тебя?… — я чувствовала, как Вероника раскаляется, словно печка, от моих ласк. Дышала она напряжённо. — Что если я возьму тебя ртом? Что если ты кончишь в него?.. — расписывала я, в одолевающей жадности едва не постанывая ей в ухо. — М? Сладко кончишь…

— Лис, с-ка, не доводи… — нервно и хрипло выдохнула Вероника. — Пойдём внутрь.

 

Мы сели в авто. Дверцы хлопнули.

 

— Ох, ну и парилка! — заметила я.

— Раздевайся, — сказала Вероника.

— Что, прямо здесь? — с намёком подтрунила я. Вероника уже сняла куртку и закидывала на заднее.

— Нет, за углом, — она заводила мотор.

— Ты рано остановилась.

— Что? — переспросила Вероника. — Детка… — до неё дошло, но сделала вид, что и раньше вполне вкуривала суть вещей. — Хоть немного отъедем… Но ты можешь начать с куртки.

 

Трижды предлагать не понадобилось. От куртки с радостью избавилась. Вероника тем временем дала неторопливого хода по дороге. Видимость по-прежнему оставляла желать лучшего.

 

Мы ехали с поистине черепашьей скоростью, но у меня было чувство, что сбегаем на всех парах из оперы «Нас не догонят». Действительно, миновав несколько десятков метров, злостные тревоги об обнаружении рассеивались ровно противоположно нерассеиваемому туману.

 

— Ты как будто не впервой крадёшь невест, — заронила я.

— Да, я всегда дожидаюсь тумана, когда все напьются и начнут кататься с горки, — сообщила Вероника. — Беспроигрышный план. Никогда не давал сбоя.

— Фаты не хватает.

— Оглянись, мы в фате буквально утопаем.

— Я представляю, туман развеется, и мы такие стоим без палева — в двух метрах от ребят!

— Аха-ха, — рассмеялась Вероника. — Но мы подальше угнали.

— Прям шпарим, как бы камера не щёлкнула! Кадр в коллекцию: то с ёлкой на крыше, то две отшибленные в тумане.

— Бл*, Лис… — уморительно покатывалась Вероника, пытаясь контролировать припадки мимики над самым рулём, словно собиралась в него вгрызться при каждой «волне». — Ёжики, с-ка, по обкурке.

— Ты там следи-следи. Главное, баранку не отпускай, но не надкусывай. Авось, посты до Москвы проскочим. На такой-то скорости и не заметят — пулей летим!

— Ли-и-ис, — наводчески протянула Вероника. — Ты помнишь, как однажды так дошутилась? И что было?…

— Да, — мечтательно вздохнула я. — Шикарный секс… Не? Не то?

— Нет, Лис! Было то, что я надрала тебе задницу, — освежала Вероника. — А ты готова была на коленях умолять, только б забрала тебя с поля… Если б могла ещё встать на эти колени.

 

Вот это удар ниже пояса.

 

— Не, не было такого, — категорично отмела я.

— Аха-ха, серьёзно? — нещадно ёрничала Вероника, почувствовав себя не меньше удавом над кроликом.

— Есть песня такая: «Не помню — значит, не было».

 

Вероника скосила на меня как-то озадаченно-жалобно и тут же отвела взгляд. Она резко съехала на повороте — вероятно, к очередному домику. Здесь вряд ли ожидался поток машин. Однако «аварийку» всё-таки включила.

 

— Будешь кофе?

— Да, — возрадовалась я. — Есть?

 

Двухлитровый термос был полупустой. Похоже, в отличие от нашего, вась-компания давно срулила с других горячительных.

 

— Давно хотела спросить, — сказала я, отпивая из пластиковой кружки. — Ты говорила, что чуть не всю жизнь ощущала, будто проклята… А ты не разбивала зеркал?..

 

«Может, ждать конца бед недолго?» — не успела завершить я. Семь лет — по канону.

 

— Ах-аха… Ха, — прерывисто рассмеялась Вероника. — Лис, ну если я регулярно попадаю во все нелепости… Ты как сама думаешь, сколько я зеркал разбивала?..

— Что? Много?

— Уже задолбалась покупать, особенно, эти маленькие — в сумку.

— Бл*, — только и могла произнести я.

— Я тоже хотела кое-что спросить, — Вероника села по-удобней, в развороте ко мне. Объяв рукой боковину спинки кресла, сжимала пальцами обивку. — На самом деле, уже спрашивала, но ты отшутилась… Что ты пишешь?

— Прежде чем я начала говорить, ты изложила синопсис своей любви к литературе, — напомнила я.

 

Между прочим.

 

— Ладно-ладно, обещаю не прерывать! — улыбнулась Вероника. — О чём ты сейчас пишешь?

— Про парня-аудиофила, - я сделала пару глотков напитка, пока не остыл.

— Как? - переспросила женщина. Её бровь едва заметно прогнулась. Мне нравился аппетит внимания из-под длинных умопомрачительных ресниц.

— Аудиофил — ценитель звука, - учёно просвещала я, хотя думала совсем о другом. - Их отличает покупка техники за бешеные деньги, поиск качественных носителей типа виниловых пластинок. В общем, помешаны на этом. Чтобы услышать идеальное звучание, словно вживую в оркестре…

— А чем обычные динамики не устраивают? — удивилась Вероника. — Ну, не лажовые — нормальные… К виниловым пластинкам — прабабушкин граммофон?

— Нет, современные проигрыватели. Пластинки передают намного качественней звук, чем любой электронный носитель. Я уже не говорю про сжатые mp3. Это как сравнивать фаст-фуд и полностью натуральную пищу, без ГМО и прочего шлака.

— Сейчас даже курицу нормальную не найдёшь, — на злобу дня ухмыльнулась Вероника.

— Ну да, — согласилась я. — В звуке примерно та же история.

— Так… И что этот мальчик?

 

Я допила кофе и отставила кружку вниз.

 

— Я беру музыку как метафору души. Её идеальное звучание он ищет. В том числе, через любовь. Но чем выше он получает качество музыки, тем черствее становится к людям; тем неудовлетворительнее становятся отношения.

— Он видит идеальное звучание лишь в себе…? — Вероника прищурила на меня.

— Вроде того.

— А ты?

 

Я не отвечала. Что мне было сказать, чувствуя себя последней под её взглядом? «А я дешёвая, как все»?

 

— Чем-то похоже на Бёрджесса, — продолжила Вероника. — Главный герой в «Заводном апельсине» тоже любил классическую музыку, вроде даже с граммофона. И был жесток к людям. Пока его не начало тошнить из-за боли, возмездием перевязанной с этой музыкой.

 

Вероника завела руку на ширинку моих горнолыжных штанов. Мои расширенные зрачки говорили лучше слов.

 

— А я бы учила боли… — прошептала я, прежде чем горячие губы накрыли мои.

И всё-таки Вероника была хитрая бессовестная тварь.

 

Даже не помню, как мы вернулись вчера ночью… Или уже под утро?… Зато прекрасно помню, как Вероника до боли сжимала моё плечо. Ей казалось это проявлением страсти, которая позарез мне необходима? Я лежала на кресле с опущенной спинкой, а Вероника порывисто покусывала мне ухо и рычала, что этого я не забуду. Да уж попробуй! По-моему, она делала всё, чтобы достать до внутренностей. А вообще положение её руки было не совсем удобно, и я подозревала синяки в интимной зоне. Но оно же (положение руки), в итоге, помешало разгону движений. О, боги, я кончила! То есть почти. Очень близко, ещё ближе, чем кто-либо мог ожидать на всю глубину чувств… Почти оргазм — уже великий прогресс. Наверное, стоит извиниться за подробности, но в туалет я всё же ходила с некоторым дискомфортом. И вообще всё это рассказываю не просто так.

 

Вы тоже купились на вчерашние чревораздирающие «не доводи» и прочее? Будто она сама течёт-не-может, просто подпекает, и вот-вот всё случится? Спешу сообщить, что заветное «вот-вот» вчера не произошло, несмотря на все отважные усилия, уговоры и всяческие склонения. Я даже подумывала резким сапом взять силой, но в итоге, осталась с пустыми руками, ещё и вывалилась за дверь. Потом мы вроде кувыркались в снегу, а дальше как провал. Помню, что чувствовала себя грязным гусаром-неудачником, которого в очередную прокатили и чётко обломали.

 

Мне снилась медведица. Я была охотником и пыталась достучаться до людей, что она — заколдованная женщина. В коробке «Индийского чая» лежали доказательства. Не назову, какие именно, но я мучилась, что они выглядели недостаточно убедительными. А сам бокс «Индийского чая» был очень странным. Конечно — я же спала. Медведица запомнила мой запах и подпускала меня к себе. Зимой я носила ей зайцев, куропаток и другую дичь. Особый праздник — когда удавалось подстрелить оленя или лося. У медведицы были чрезвычайно острые когти. Впервые видя, как она разделывает тушу, всё внутри замерло. Иногда я разводила при ней костёр, чтобы погреться. Она не боялась, но близко не подходила. К весне её рана практически зажила.

 

В сумрачной дымке мы «плыли» по ещё заснеженному лесу — я лежала на медведице, держась за шерсть и чувствуя гибкие перекаты лопаток огромного зверя. Даже при беге все её движения были настолько аккуратны, что я ни разу не упала. Мы словно сливались в одно. Ощущение от её удивительной шерсти в руках незабываемое. Шелковистые мягкие пряди волнились и водопадились между моих пальцев, вызывая ни с чем не сравнимое чувство волшебства, обретшего плоть и кровь. Зарываясь носом в шерсть, я пыталась вдохнуть его всей грудью. Тише, глубже, до самого основания. Восприятие настолько сильное и острое, что пугало своей реалистичностью. Таково было осязание счастья.

 

Но вот наступила осень. Лучше бы мне выдрали глаза. Я видела, как жестокий люд гигикает и пляшет с вилами, издеваясь над воплощённым чудом — медведицей. Я не могла смотреть и не могла отвести взора. Она должна была знать, что я с ней в этой боли. Чувствуя мой запах рядом, думала ли она, что я её предала? В её диких глазах пропечаталась бездна. Она оглушающе ревела и пыталась сражаться до последнего, как делают все загнанные звери. Ещё до того, как ей выколют глаза и выбьют клыки, а рёв превратится в надсадный кровавый хрип, я уже знала, что произойдёт. Клянусь, лучше бы не знала! Каждая секунда превращалась в вечный кошмар. Сердце рвалось на части. Но в следующее мгновение собиралось вновь, и я ощущала, захлёбываясь от внутренней боли, как его раздирает ещё более мощной силой…

 

На утро я проснулась на боку в объятиях Вероники. Хитрая бессовестная тварь прилегала сзади, прижимаясь всем телом. Нежно тёрлась тёплой кожей, водила по животу и ворковала, как пошлый голубок. Благо, что от посторонних надёжно страховал звучный телек, включенный в режиме «разбуди всех». И конечно. Конечно, у меня всё увлажнилось. Сразу отмечу, в тот момент я ещё не знала, насколько хитрая бессовестная тварь лежала ко мне бок-о-бок и заводила, как юлу, по щелчку пальцев. Нет, подозревала, разумеется…

 

С непросыхаемыми трусами плелась в душ, понимая, что скоро начну кидаться на стенку. С этим днём сурка надо было что-то делать. Куражи с виски, на «ватрушках» и без — решительно не помогали. Стоило поймать взгляд или будучи зажатой за всяким углом, я неумолимо возбуждалась. Вероника же вела себя совершенно невозмутимо и категорически невъе*енно, причём в самом неиносказательном смысле.

 

Завтрак я решила начать не с чашки кофе, который лишь воспламенял либидо, а с чего-нибудь менее бодрящего. Например, травки. Нет ромашки? Ладно, пусть зелёный чай. Села я на удобном стуле в кошерном месте близ окна, посасывая батончик мюсли. О, это особенное удовольствие. Чай и кофе я обычно пила без сахара. Знаю, в батончиках больше концентрации сладкого, нежели в рассыпных мюсли. Однако последние, несмотря на пользу и маркетинг, я не переваривала. А вот сочетание напитка с десертным снэком вызывало неземное наслаждение.

 

Ребята болтали. Вова с Викой собирались погулять на часок. Перед тем, как занять дом. Миша и Вероника готовили лыжи.

 

Вова между прочим причитал, что никогда женщине не даст ключи от своей машины. Вероника врала так, что у меня глаза на лоб полезли. Проще было просто сказать: да, взяли тачку покататься. Нет, целый триллер. Хотите послушать? Сначала я, обмёрзшая, запрыгнула к Веронике в авто. Она, разумеется, ни сном, ни духом — кофе небось пила. Потом мимо пронеслась фура, чуть не снесла нас. Мы та-ак напугались, что решили переставить машину в безопасное место. Аж на полпосёлка южнее…

 

— Говорил же, есть здесь фуры! — воскликнул Миша. — Лис, помнишь, Макс вчера не верил?

 

Ага. Ещё я помнила пару машин, проскользивших мимо нас на столь же черепашьей скорости, но чтоб фура… Мне оставалось только кивать, набрав в рот зелёного чая.

 

— Да какие здесь фуры? — огласил Вова витающее в воздухе подозрение. — Мы в зоне горнолыжного курорта! Это не трасса!

 

Вероника нестратегически краснела.

 

— А продукты доставить, то-сё? — не соглашался Миша.

— Не ночью же!

 

Действительно, этот вопрос будоражил умы собравшихся хлеще, чем если бы в нас по туману прилетел лось.

 

— Ника…! — кажется, Вова тискал в зубах веский запас непроизносимой брани, так и рвущейся наружу.

— Вова, дорогой, девчонки правильно сделали, что переставили! — пришла на помощь лучшая подруга.

 

Судя по подрагивающей губе, Вероника готовилась всплакнуть.

 

— А что нам было делать?.. — дополнила она характерно вибрирующим голосом.

 

Я не больно симпатизировала бородатому Будде, но даже мне стало немного обидно за его краснеющее от немой ярости лицо. Похоже, он имел аллергию на слёзы Вероники и не умел, при этом, прятать выражение мыслей. Вкупе это создавало мощный внутренний конфликт. Пойти покурить в этой щекотливой ситуации показалось для меня оптимальной идеей.

 

В предбаннике пахло стиральным порошком. Сушилка сплошь увешана. После бара все отстирывались от дождя пива. Машинка имелась — спасибо финнам-продуманам. Хотя радиатор «топил» как надо, вещи никак не могли высохнуть. По простой причине — слишком большая груда.

 

Возвращаясь с перекура, едва ступила на порог, из-за угла донёсся Мишин возглас:

 

— А где креветки?!

 

Собиралась сказать, что мы их брали, но положили на место. Вмиг подскочившая Вероника пихнула в бок и затолкала снова на выход.

 

— Никто не знает? — вопрошал Миша.

 

Пока не закрылась дверь предбанника, я слышала, что Вика с Вовой что-то отвечали.

 

— Мы же их не пожарили, — не разбирала я всей фабулы. — Положили обратно, да?.. Или нет?

— Тс-с, — зачем-то шикала на меня Вероника. — Логично же, что мы вполне могли их использовать, верно?

— А ты не хочешь ли Мише об этом сказать? …

— Я припрятала в снегу, — вместо ответа сообщила Вероника.

— И доколе им ждать своего часа? — не удержалась от сарказма я. — До отъезда? Чтоб скрытно от всех…

— А что, будет повод вернуться, — заговорщицки суеверно отразила Вероника милейшим аргументом.

 

«Не легче ли оставить монетку?» — хотелось спросить мне. Женщина с приопущенными ресницами выглядела так волшебно, что язык не поднимался смутить идиллию её комбинаций. Зато был готов на другие подвиги…

 

— Ты не хочешь на склон? — спросила Вероника.

— Вика с Вовой вроде сливаются на часок, — заметила я. — Может…?

— Если бы, — досадно хмыкнула Вероника. — Пробегутся до первого поворота и обратно. Вика мерзлявая.

— Жаль. Но я тогда попишу. Потом к вам присоединюсь или пойду в кафе.

— А к нам как? Машина теперь одна. До склона пешком далеко. Тем более, с лыжами… — товарищески рассуждала Вероника. — Я придумала. Съезжу, закину Мишу, потом за тобой вернусь. Телек посмотрю, пока пишешь. Если Вова с Викой к тому времени ещё не объявятся. А то сразу поедем.

— Хорошо, — согласилась я. Хотя будь моя воля, иначе потратила бы совместное время…

 

Вскоре дом опустел.

 

В конечном счёте, бескофейный режим оказывал умиротворяющий эффект. Я писала строчку за строчкой от первого лица, чувствуя чужими эмоциями — эмоциями персонажа. Если говорить о литературе, у самого выбора такого подхода есть значимое основание — подчёркивается субъективный взгляд. Иногда писатели берут «я», когда повествуют о чём-то личном. Но и в том ключе играет роль акцент на субъективности. В других случаях — это не литература, и пишут те скерцо вовсе не писатели. В оных опусах вообще мало, что играет хоть какую-то роль. В литературе же нет пустых деталей, она наполнена, жизненна и остра. Каждый фрагмент, штрих служит определённой функции. Вы же не сомневаетесь, что я считала себя настоящим писателем?

 

«Нет пустых деталей, нет пустых деталей», — передразнила я себя, как делают всякие творческие люди, склонные к острым перепадам довольства-недовольства собой. Или — в начальной стадии раздвоения личности… Мираж утренних прикосновений блуждал по коже, умножая смятённость. Похрустывая вторым мюсли-батончиком, я думала, что делают люди, чтобы успокоиться? И как это удавалось Веронике? Я вдруг вспомнила про её чудо-таблетки.

 

— Нет, бл*, пустых деталей, — аж вслух вспыхнула я. Не хватало ударить себя по лбу. И если бы кто-то видел со стороны, то крепко бы задумался о моём душевном здоровье.

 

Дабы удостовериться в своей догадке, я вбежала по лестнице на наши «балконы» с кроватями. Не моргнув на моральные этичности, поворошила вещи Вероники. Нашла таки сумку с её «витаминками». Нет, я-то чистый спортсмен, с непросыхаемыми трусами. А она — с допингом! Примерно такое чувство несправедливости кольнуло под рёбра, когда обнаружила початые пачки таблеток. Хитрая бессовестная тварь. «Мелатонин-серотонин, нах!». Пока поддерживала во мне амплитуду плавления, сама… А чувствовала ли она хоть что-то? Или их воздействие пережимало всё?

 

Распахнув дверь, с порозовевшими щеками со свежего воздуха, Вероника ворвалась фееричным образом.

 

— Honey, I`m home, — стипажировала она добрых американцев из фильмов.

 

Она назвала меня мёдом? Почему бы сразу не «малина»? «Калинка-малинка» и платьице не в горошек, да в ягодку… Не? Не ваша голубая мечта?

 

Тем не менее, я подошла к олицетворению восторга и прильнула к её устам своими. Медленно целовала, пытаясь не прочесть, так высосать по губам, что на самом деле она чувствует и замышляет.

 

У меня было несколько вариантов. Закатить истерику. Понятно, с криками и битьём посуды. Раз. Вывалить весь химический хлам на стол и сидеть смотреть кино реакций. Потом — по обстоятельствам. Два.

 

Любая истеричка на моём месте вытянула бы, не глядя, один из двух. Но вот, в чём ребус. Я же не хотела быть истеричкой, верно?

 

— Ты хитрая бессовестная тварь, — журчаще выразила я в губы Вероники.

— Что? Почему? — невинно хлопала ресницами женщина.

— Ты до сих пор принимаешь таблетки, да? Поэтому не подпускаешь к себе?

— Лис, это никак не влияет…

— А для чего?

— Я буду другой.

— Какой?

— Не такой, — Вероника вильнула взглядом. — Более замороченной, нервной… Вести себя глупо.

 

Я всматривалась в её лицо. На нём пролегал таинственный налёт скрытых тревог и волнений. Но стоило ли снова, душой в растормашку, вестись на фокус?

 

— И всё-таки ты хитрая бессовестная тварь… — закадычно проговорила я.

— А ты сучка, — ухмыльнулась Вероника, деловито заигрывая пальцами с сосками под моей майкой. — Меня всё устраивает.

Может, вы не помните, но даже в семь лет, как всякий человек, смотрящий ТВ и примеры взрослых, имели довольно чёткое представление о любви. Если спросите ребёнка, он обязательно ответит. Ведь в малом возрасте мы впитываем всю поступающую информацию, как губка. Связка принц-принцесса заведомо укорены в массовом сознании, начиная с традиционных сказок до диснеевских мультфильмов. То, что девочке может сильнее, нежели мальчик, импонировать другая девочка, вопрос десятый и не столь существенный. Мы все «знаем» о любви и уверены в её осязаемой основе.

 

Если всерьёз копнёте тему, только в интернете обнаружите тьму научных опровержений и исторических гипотез. Всё, что нами в итоге движет в этом состоянии, относится к гормональным всплескам. Тем не менее, люди ищут любовь и чрезвычайно переживают, если её нет, или она не совсем такая, какую они «знают» по описаниям и представлениям. В большинстве, ложным.

 

— Как успехи? — спросила Вероника, заваривая в чашке молотый кофе кручёным кипятком. Залила молоком и наложила до хренища сахара.

 

Успехи? Помимо того, что обшарила её вещи, скоммуниздила пару таблеток и понюхала крышечки от «ароматов» для одежды? Она ими прыскала свитера, майки… может, даже трусики? Вы же в курсе, как запахи влияют на мозг человека? Ай, зайдите в ближайшую церковь! Если вас вдруг помутит, не стоит кидаться искать на себе «метку зверя» — просто индивидуальная непереносимость. Запахи испокон веков используются в тех сферах, где нужно «достать» до эмоций. Креветка? Химик вуду, нах! Наверное, поэтому меня влекло в ней, как банный лист.

 

Если вы думаете, что пока Вероника мутила кофе, я смирно сидела на кошерном стуле, ошибаетесь. Я липла к ней со всех боков, прикладывалась носом к шее, жалась через ткани к ягодицам и вообще вела себя, как тихо помешанная.

 

— Хорошо, — отвечала я. — Но я уже сомневаюсь, что пишу на ту тему.

— Почему? — Вероника извернулась в моих объятиях, опёрлась задницей к столешнице и притянула меня одной рукой, во второй держа чашку. Её слегка выставленное бедро хорошо вдавалось в изгибы моего тела.

— Мне следовало бы начать книжку вида: «Хотите провести отпуск, полный неожиданных забот и мистификаций? Возьмите с собой двух свободных лесбиянок». У меня гора материала!

— Аха-ха, — торкнуло Веронику, что я почувствовала её нутровой смех собственным животом. — Или такую: «Из пассива сделать актива? Спросите меня, как».

 

Её карие глаза медово лучились, напоминая, как она подстригала ноготки чуть не под корень на второй день после первого раза. А позже я вовремя застукала её перед зеркалом в туалетной комнате. Вероника поднимала волосы, креативно посягая на великолепную длину. Благо, удалось отговорить.

 

— Это вторая тема. И заранее заказать принт на майках, — я загипнотизированно смотрела на мимические морщинки, пикантно дополняющие куражливый взор.

 

Стоило взгляду коснуться моих губ, притяжение стало неодолимым, и мы слились в поцелуе. Бессуматошно, вкрадчиво, но непреклонно от позывистой жажды. Наконец, оторвавшись, Вероника спросила:

 

— Кем бы ты хотела быть?

 

Вы не задумывались, что вторая по популярности общечеловеческая тема после любви — так называемый «путь к себе», устранение внутренних «зажимов» и другие пафосные посулы. Люди применяют философию «света», техники дыхания, судорожно вращают глазами и прочие изголения. Я же хотела быть просто Настоящей. Но прежде, чем успеваю открыть рот, Вероника произносит:

 

— «…Они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи», — нетрудно догадаться, цитата Сэлинджера. — А кем бы ты хотела быть в писательстве?

— На самом деле, ты меня покорила своим синопсисом, — призналась я, добавив: — Сэлинджеровская «липа», «ПРАВДА» Аготы Кристоф и Тварь-Белоснежка Нила Геймана.

 

Вероника польщённо улыбнулась и смущённо опустила взгляд на мои ключицы.

 

— Я старалась, - тихо изрекла она.

— Я бы хотела понравиться тебе, — продолжила я, испытывая странную коллизию дрейфующего конфуза, почему это так важно. Рядом с этой женщиной безвозвратно теряла себя, словно удивление её глаз жизненно необходимо. — Но мне придётся попотеть, чтобы всё аккумулировать. Отразить насущную «липу». Отправиться в психологизм «ПРАВДЫ»… О, а на кровососущую тварь я имею некоторого кандидата, — припеваючи ознаменовала я; так бегут в юмор от напряжения, хватаясь за соломинку.

 

Глаза Вероники вспыхнули недобрым блеском. Кажется, она не совсем разделяла животрепещущий оптимизм.

 

— Подожди-подожди!… — я спешила, ибо раздалось отдалённое хлопание входной двери. -…Обернуть всё это в незамысловатую канву «Приключений бедолаг-гетеро в компании чеканутых лесбиянок». И да… — я хитро нахмурилась. — Мы же не собираемся отказаться от принтов на майках?

— Ли-и-ис! — пружинисто протянула Вероника тоном, грозящим надрать задницу.

 

В этот момент мне пришлось отскочить в сторону. На порог, с экспансивной аурой снежных долин, явились гулёны. Я как раз ухватилась за огрызок батончика-мюсли, когда Вика впорхнула на кухню.

 

— А чем вы тут занимаетесь? — щебетнула белокурая.

 

Вероника втягивала кофе. Напоследок полоснув меня взглядом поверх чашки, рядила очи парадной незамысловатостью.

 

— …Ловить, чтобы не сорвались. Над пропастью во ржи, — заключила я.

 

Вика, как ожидалось, заторможенно понимала ни черта и с гаком.

 

— Как видишь, — пожала плечами Вероника. — Лучше не вникай.

 

Горнолыжные штаны, которые я надевала пятью минутами позже, подванивали пивом. Водоотталкивающий материал, — брызги вчера легко стряхнулись. Учитывая предстоящий тюбинг, решила повременить со стиркой. «Сегодня заложу», - загадала я.

 

— А где Вероника? — спустившись с «балконов», спросила я у хлопочущей на кухне блондинки. Вова сидел за столом хмуро-молчаливый.

— К машине уже пошла, — буднично ответила Вика.

 

Как выяснилось, не совсем. В предбаннике она типично зажала меня к стеночке и пообещала:

 

— Не просто попотеешь, — заверила женщина. Глядя в опасные зрачки, я непроизвольно подбирала синонимы: «Покорплю,… попыхчу,… вылезу из кожи,…?».

Выдался на редкость солнечный день. Тем удивительней — после ночного тумана. Маска-очки едва спасала от ослепления восторженным белым пространством. Оранжевые умеренно-отражающие линзы, скорее, для пасмурности. На Веронике — того же плана. Что говорить, с Москвы мы не заготовили оснастку против яркого солнца. Однако это не помешало противоречиво радоваться.

 

В итоге, мы решились. Ехать на кресельных подъёмниках — вместо бугельных. На самый верх. В отличие от Миши, мы с Вероникой не отличались мастерством катания. Чудесный день, чтобы преломить ситуацию.

 

Ещё по пути — сопровождающе пролетел ворон. Даже не повёл глазом в нашу сторону, будто мы — транспортируемые статуи. По мере возвышения, люди внизу становились всё больше игрушечные. Вот парень в ярком костюме, примащивает ногу в крепление сноуборда. А там машет палкой мужчина, что-то резюмируя нетерпеливо кивающей дочери. Вдали падает не совладавший с управлением лыжник. Не больно, задом по снегу. Лыжи разъехались, одна отлетела, открепившись от ботинка. Ох, ковылять ему за ней вверх по склону. Но всё это в миниатюре: там ему, наверное, кажется — бочка заботы, а отсюда — напёрсток.

 

На вершине — облака. Немо плывут, невесомо шепчут. А может — кричат — о прошлом тумане, о зыбкости существа. Ведь и ветер, словно неощутимый, а чуть отклонишься — воет в ухо.

 

Вероника мне кружит голову. Румяно-белёсая кожа. В искристых лучах, контрасты сплетения сказок в каштановых волосах. Струятся-ниспадают из-под шапки и нахлобученных на лоб очков-маски. На фоне иссиня-голубого неба, в незабвенно розовом комбинезоне, она смотрится потрясающе. Прекрасной и величественной. Предводительницей всех креветочных амазонок, которые только ступали на этот склон и с шальным упрямством покоряли боками и ягодицами все доступные сугробы… Но насколько же родной, насколько возбуждающей все начала. Надо ли упоминать, что я думала о её пальцах, а горячие волны одолевали низ живота?…

 

Мы едем обратно. Всё также на «креслах». Вы правда думали, что мы спустимся на лыжах? Ну, мы тоже думали… Но чтобы понять ситуацию, сами постойте на крыше 69-этажной башни «Москва-сити» и представьте, что нужно скатиться.

 

— Всегда хотела попасть на «канатную дорогу», — сообщила Вероника, заметно напряжённая на твёрдой скамье и сжимающая через «дутые» варежки мою руку. Под нашими ногами с прицепленными лыжами проплывали верхушки елей.

 

Я слегка наклонилась в сторону женщины. Снуя взглядом по испуганным глазам, осторожно и нежно поцеловала.

 

— А что мешало? — я попыталась ободрить обыденностью тона. — Их вроде много.

— Кабинка сломалась, когда мы собирались в неё сесть. Ну и подумали…

— В смысле, кабинка сломалась? — голос бесконтрольно падал, а глаза округлялись. Не только от сложности представления, как кабинка вообще может сломаться…

 

Тут послышался треск и скрежет. Мы застыли над пропастью. Зависли, с парящими лыжами, которые покачивало на суставах — качелях-ногах — от резкой остановки. Это чувство — когда ты вовсе не уверен, что не вывалишься вместе с ними, вмешавшись в ход вещей. Задницу тоже слегка сотрясло. Твою ж мать!… Боюсь, в этот момент я имела в виду всю вселенскую прабабушку.

 

Мне казалось — подниматься в кресельном романтичней, чем в крытом… Почему мысли и их последствия нельзя взять обратно?!

 

— Примерно так, — проговорила Вероника. Её голова была повёрнута ко мне тем же ракурсом, как несколько долгих мгновений назад. Пока я измеряла глубину падения над деревьями, женщина не пошевелилась. — Примерно так и сломалась… Хорошо, что это произошло не на высоте.

 

Я таращилась на неё, не понимая, она шутит? Но чем больше смотрела в карие глаза, тем больше успокаивалась. Словно между моих пальцев снова оказалась волшебная мягкая шелковистая шерсть. Она сплеталась из бесстрастного полёта ворона, игрушечных фигурок людей, шептания ветра. И я знала, что не упаду.

 

— Случается технический сбой, — произнесла будто не своими губами. — Видела со стороны. Останавливалось, потом запускали.

— Да, скоро поедем, — подтвердила Вероника, словно это было очевидно по положению облаков.

— И мы можем просто поболтать. Просто как на кухне, — дополнила я. — Просто на высокой открытой кухне…

— Да, — одобрила Вероника. — Почему бы нет?

— Одна моя подруга как-то ездила на такой курорт, где-то в Европе, — я говорила про Настю, которая аутсайдер. — Доехала на последнем подъёмнике наверх. И скатилась… В другую страну. Потом на каких-то автобусах добиралась обратно.

— С моим везением мы обязательно укатили бы не в ту сторону, — улыбнулась Вероника.

— Кажется, ещё недавно ты не хотела со мной ничего начинать… — на самом деле, меня гложил этот вопрос. — И ни с кем… Ты боялась за меня? Потом перестала?

— Я боялась другого.

— Чего?

— Лис, я же простая… И с кучей… всего, — Вероника выразительно повела глазами, словно описывая неописуемое. — А ты, судя по рассказам, любитель по девушкам. Через сколько тебе надоест?… Боялась, что влипну. Утону… в тебе, от тебя, с тобой… Ты выплывешь, а я останусь.

— А если я не хочу выплывать? — знала ли она, как сжалось моё сердце?

 

Скрип и скрежет. Мы тронулись. То есть буквально, не иносказательно. Подъёмник заработал, поехали вниз. Лыжи, ноги — снова колыхнуло от рывка, но радость прощания с злосчастными елями пересиливала. В уголки губ Вероники закрался странный штрих. То ли улыбка, то ли отчаяние.

 

— Давай по привычным маршрутам, ок? — предложила она.

 

Вероника умаялась на второй час. Отошла на передышку. Я осталась ещё покататься. Окрылённая услышанным признанием, нарезала лихие зигзаги по трассе, стопорила «плугом» и исполняла прочие манёвры, гарантирующие безопасный спуск. 

 

Впервые я размышляла о будущем с Вероникой. А что если мы станем жить вместе? Опыт говорил, что вещи, забавные и импонирующие в начале, могут оказаться совсем не милым бедствием позже. А если она будет тырить креветки и прятать, скажем, свешивая с окна на верёвочке? А таблетки? Кто знает, какие свойства личности они скрывают? А слёзы?… А с авто? Но вряд ли без меня ей понадобится угонять… А что если «разлипнет»? Последняя мысль прошлась наждачкой по сердцу. В жёстком повороте едва не скрестило лыжи.

 

Мимо меня, никак с самого верха, промчал шестилетний ребёнок. Не нарезая углов, а лишь с небольшими уклонами. Летучий сукин сын! Яжемать пронеслась на пущей скорости. И отче следом. А внизу они нагло обменивались впечатлениями!

 

Я что-то вещала про «постойте на башне»? Забудьте.

 

Мне хотелось сесть на склоне и заплакать. Ладно, по крайней мере, у меня не выскакивал «поджопник» подъёмника. Вероника вообще считала, что круто катаюсь. Я не озвучивала про страхи. На самом деле, у меня нередко тряслись поджилки. В любой сомнительной ситуации просто входила в резкий поворот. В горнолыжном спорте это подобно тому, как всякий раз хвататься за надувной круг, пытаясь плавать. Нику я учила тому же… Не желаете взять у меня уроки?

 

Высвободив руку из варежки, я посмотрела часы на мобильном. Время заканчивать. С Мишей договаривались встретиться на предгорной парковке. Жаль, Вероника не разделила драйв. Сейчас выйдет, навострив лыжи. Мол, отогрелась, готова к подвигам.

 

Как бы не так!

 

— И где её носит? — Миша недовольно вонзил лыжи в снег.

 

Она опять это сделала. Увела машину. Только без меня. Мы с Мишей обошли, — точнее, перековыляли на жёстких, подгибающих ноги, ботинках, — всю парковку, тщетно разыскивая джип. Стояли, как дети, ожидающие родителей, чтоб забрали из садика. Уже стемнело, и за несколько минут без активности мы успели околеть.

 

Славно было бы описать наступление нового года следующим образом. Под бой курантов мы с Вероникой чокнулись бокалами. Смотрели глаза в глаза. Нас накрыло волшебством, и мы поняли, что до конца дней будем принадлежать друг другу. От этого чувства не уйти, не скрыться. Всё же, какими бы гормонами и химическими реакциями не объяснялось субъективное состояние любви, они вдохнуты высшими силами. А Бог не совершает ошибок. Просто не все понимают, что Он хотел сказать… Потом мы поехали в закат… Или куда там?.. Слушали Вивальди, гладили друг друга по коленкам и в других местах…

 

Но даже сейчас, за несколько часов до Нового года, одубевая с Мишей на пару, я стремительно предчувствовала, что всё будет нихренашеньки не так.

 

Вероника забрала нас из кафе, что располагалось близ парковки. Условленное место ожидания «извозчика». Устав от превращения в сосульки, мы с Мишей приканчивали там небольшие порции пива.

 

Нас встретил пустой дом. Весточка от Вовы и Вики на холодильнике: «С Машей и Максом — сафари на оленях».

 

Вернулись они вчетвером часам к шести. Всей компанией по-тихоньку стали готовить праздничный стол. Голодные, как собаки, кусочничали вместо ужина.

 

— Жаль, не дали верхом прокатиться, — зажёвывая бутерброд, говорил Макс.

— Они же тут мелкие, — подразумевал оленей Миша. — Ладно ещё тебя, — Макс был плотный, широкоплечий, но ближе к приземистому типу, чуть выше меня. — И то прогнутся. А Вову как? Сядет — от оленя лепёшка!

— И можно на шашлык, — чуть не облизнулся Вова. С тем добрым взглядом, с каким имел в виду не совсем то, о чём вещал.

 

Или я что-то путаю? Замечали ли вы, что у многих мужчин, вот так, в шуточной форме, проскальзывал охотничий инстинкт? Как же многовековая история да не отложит отпечатка? В отношение живности, — а у некоторых и к женщинам (что тоже исторически), — нужен «прямой контакт» хотя бы на словах. Особенно я его чувствовала от Макса. Из хорошей семьи, к женщинам, впрочем, он был совсем иначе воспитан. В отличие от Вовы.

 

— А что, я подростком на козе катался, — сообщил Макс. — Берёшь за рога и управляешь.

— Живодёры! — ласково фыркнула на них Вика, потягивая из огромной кружки пиво. У Вовы такая же, но с ним смотрелась сопоставимо. Они прикупили их в сувенирной лавке.

— Да ей нормально было, — опротестовал Макс, посмеиваясь от воспоминаний. — Весело даже!

 

Помню, мы как-то посещали кабана на ферме. Туша килограмм на сто, с огромными боками. Клыки торчат из пасти. Весь волосатый — не скажешь, что свинота, если бы не хрюк.

 

— Во мощью воняет! — восторженно восклицал Макс. Всунул руку меж прутьев, и как вдарил ему в бок кулачищей. Тот даже не отклонился, продолжая жевать моркву, которую мы принесли.

 

Для того, чтобы лесбиянке понять любовь к мужчине, нужно почитать не женские романы, а гей-прозу. Ведь те не искривляют и не романтизируют образ, навешивая чуждые понятия. Глядя в глаза мужчины, видят тестостерон, его хулиганские наклонности, детские коллизии, мечты и желания. Знают каждое движение и веяние в мужских душе и теле. Всю подноготную и всё величие. Равно предвосхищал каждый мускулистый изгиб Микеланджело, создавая расслабленного Давида.

 

Сейчас я невольно любовалась квадратным подбородком Макса и необъятной широтой его плеч, что исходили крепкими дугами с бугристыми мышцами из дюжего стана. Даже под толстовкой определялась гульная мощь. Особенно же ладно массивились удалые мясистые ягодицы, обтянутые спортивными штанами свободного кроя. Да, у него наблюдался небольшой живот, но довольно гармонично вписывался в общий план. Уж точно не столь выдающийся, как у Вовы.

 

При совместной пьянке Макс иногда тихо произносил: «Лис, у тебя просто не было настоящего мужика». Вполне типичная фраза. Но что-то сквозило в звучании совсем не из той оперы, когда тебе это внушает первый встречный.

 

Примечательно, Макс быковал даже на друзей, если те по оплошности создавали опасную ситуацию для Маши. Испуг за неё в его глазах сменялся гневом.

 

— Надо сразу делать, как человек! А не через ж*пу, — вменял он широкому и вершистому вояке перед собой. — Взялся — доделай до конца!

 

Обсуждая нового хахаля общей знакомой, Макс презрительно выдавал: «Да с ним даже подраться нельзя!». Подобно тому, как женщина может «на глазок» сопоставить свои габариты и особенности перед другой, мужчины вполне оценивают качество, а иногда и привлекательность собрата. Несмотря на ярую гомофобию к «педрилам», про Мишу, например, Макс считал, что он ходячий секс, когда без майки. Конечно, под соусом, как на того пялились девушки, стоило расположиться в плавках на пляже. Каким бы жёстким не было гетеросексуальное табу, на самом деле мужчины смотрят на мужчин.

 

— А мне нравится гей-порно, — сказала как-то однокурсница, с которой у меня приключилась непродолжительная интрижка. Красавица, длинноволосая блондинка, всегда на каблуках — она вызывала бурю восторга у всех представителей мужского пола. Однако парень у неё был худощав и несколько женствен.

 

Отмечу, на то время я весьма спорно относилась к мужской чувственности. Она мне казалась анормальным гнусным подобием женской, жалкой грубой тенью.

 

В тот же вечер, заперевшись в своей комнате от домочадцев, я прилегла на кровать с ноутбуком на коленях и с наушниками в ушах. Помедлив с пару секунд, наконец, нажала значок «Play» видео.

 

Я не учла одного. Мужчины могут настолько тонко понимать друг друга, что как и в лесбийском сексе, их чувственность отпечатывается на лицах и выливается в шквал психологически-тонких страстей в столпе многогранных переменных. Все их движения становятся проводником характера, отражением импульсов, наполняющих смыслом казалось бы незатейливо-похотливый акт. Внутренняя честность выражения настолько остра, что достаёт глубины, где все мы не так уж отличаемся.

 

В конечном счёте, возможно, занятие любовью создаёт то волнующее преломление психических полей, где мы действительно настоящие. Даже в одноразовом акте способны к катарсису произведения потаённых желаний. Геи, довольно заслуженно славящиеся сменой партнёров, просто «подсаживаются» на эту «иглу».

 

Позже выяснилось, что девушка-на-каблуках периодически берёт своего кавалера сзади известными аксессуарами, таскает за волосы и обращается, как со скотом. Ему это невероятно нравилось. Со мной, однако, она прогибалась на языке за считанные минуты, нежная, стекала от оргазма.

 

Внешне девушка создавала впечатление наивной глуповатой особы, что ещё больше цепляло парней. В действительности, училась сплошь на «отлично», глубоко понимала культуру, философию, историю. На редкость разносторонне развитая личность. Мы сшибали косяки во всех пустых аудиториях, и она корила меня за падающую свою успеваемость. В итоге, получилось, что я плавно свернула: у неё же был парень и совместные планы. Лишь через год дружбы она призналась, что злилась и крайне болезненно переживала мой «уход», принимая антидепрессанты. Пожалуй, именно благодаря ей я поняла, что «простое» на поверхности может быть сложным и неисчерпаемо глубоким.

 

Сказать правду, сам момент, когда я впервые подумала о Веронике, осмысливая влечение, отождествлялся с тем познанием, с той девушкой.

 

Мы курили, выйдя на крыльцо. Шуршали куртки, Вероника кутала меня в объятия, прилегая сзади и воркуя в своей манере на ухо:

 

— Глаз не могла оторвать от Макса, м? Нравятся парни?… Мне стоит точить нож, чтобы отрезать ему яйца?

— Когда ты говорила, что не просто попотею, ты имела в виду, окоченею? — повернув голову боком, усмешливо вопрошаю я вблизи её лица.

— С каких пор ты сводишь темы?

— Может, с тех самых, как ты оставила нас с Мишей помёрзнуть на парковке и набить мозоли в лыжных ботинках? Знаешь, приятного мало.

— Прости, — быстро согласилась она, по-видимому, только затем, чтобы получить ответ: — А теперь скажи про Макса.

— Мы просто друзья.

— Просто? — недоверчиво вглядывалась она в мой профиль, затягиваясь сигаретой и испуская сизую струйку. — Нет дыма без огня.

 

Краем зрения я замечаю, что из-за двери будто исходит пар. В предбаннике воистину натоплено под стать сауне, но чтоб настолько?

 

— Ника… — я разворчиваюсь.

— М?

— А что у нас в предбаннике может гореть?…

 

Помните, я говорила о стремительном предчувствии, что всё будет нихренашеньки не по-людски?

 

Для начала сгорели Вовины трусы. Я бы с удовольствием устроила на них пляску эдак пару недель назад. Но ныне это было вовсе не весело. Сложно сказать, кто выступал подлинным виновником происшествия. Тот ли, кто подкрутил радиатор, или тот, кто не убрал вовремя вещи.

 

Дизайнерски подпалило ещё некоторую одежду. У кого обуглился рукав, у кого свитер получился с декольте, у кого брючина — по фасону знатного экстремальщика. Но особенно пострадали Вовины трусы, любовно возложенные Викой непосредственно на радиатор. От них почти ничего не осталось.

 

Пара моих шмоток скромно ютились в самом уголке, и огонь их не затронул. Однако не миновала другая участь.

 

— Вика, пожар! — кричит Вова.

 

Распахнув дверь, мы с Вероникой, словно в немом кино, видим сквозь дым: руки из следующего проёма протягивают два сувенирных бочонка-кружки. И всё пиво выливается на огонь, а заодно — на старательно пересушенные вещи.

 

Весь вечер Ника демонстрировала полное ко мне презрение. Сначала в полушуточной форме. Курить выходила с другими и всячески проявляла к ним интерес. Чем больше я стремилась «подмазаться», тем больше ощущала себя навязчивой и лишней. Тогда я приняла эпохальное решение, которое в разные жизненные периоды наверняка приходит на ум многим. Звучало оно следующим образом: «А хрен ли?!». С не меньшим усердием я начала дружить с остальными. Смеялась несколько громче обычного и вообще проявляла воспалённую степень веселья.

 

В частности, предложила «игру» — женские и мужские тосты. Суть в том, что каждый игрок гендерной «команды» произносит пожелание для «своих», но слышат все. Ради старта «родила» какую-то стандартное чухню про понимание мужчин.

 

Маша и Вика потянулись чокаться. Вероника отставила бокал.

 

— Пожалуй, я пить пока не буду, — сообщила она. — За руль ещё надо.

 

У созерцания и писательской проникновенности, как у всего, есть оборотная сторона. На самом деле, вы теряетесь. Внимание, тягаемое в разные стороны, словно рвёт на части, растаскивая целостность. В итоге, от ощущения себя и своей личности остаются крохи, ибо её размывает на чувствование других.

 

Вероника вырывала меня с корнем. Это так, будто задушевному другу ты шепчешь, шепчешь, шепчешь потери. Лишь бы не сказать в голос. И всё — мимо горла. Потому что оно рассечено, и хлещет невидимая кровь.

 

Ты бьёшься в стекло. Прозрачен, как бесконечность в тысяче расставленных друг напротив друга зеркал. Несуразное смешение молекул. И даже не знаешь, есть ли ты на самом деле. Или от тебя лишь отражение отражения отражения себя. Настолько много историй, настолько они незначимы.

 

Никто не радовался моей неудаче, и никому не было дела.

 

Жизнь вокруг продолжалась.

 

— Ладно, Лис, — сказал Макс. — Мужской тост. Ребят, выпьем за драйв. Чтобы он всегда у нас был. Пусть нас хотят привязать к дивану… В общем, вы поняли. За драйв!

 

В его небольших с хитрецой глазах я видела желание быть настоящим. Вот, в чём золотой ключик. В драках, в лихой езде и других манерах Макс находил себя таким. Особенно остро — на пике рисков. Я бы без промедления обменяла все «понимания», чтобы чокнуться при этом тосте. Хотя кажется, мужчины не на шутку считали, что женщины лишены драйва и его представления в каком бы то ни было виде. Все из них положительно закивали и выпили.

 

За полчаса до Нового года мы приехали на склон. Помимо нас здесь наблюдались другие кучки народа.

 

— Надо бы на часы поглядывать, — отметила Вика. — А то пропустим.

— Да ну. Пулять наверняка будут ровно в двенадцать, — заявил Макс.

— Не из пушки, так русские петарды запустят, — одобрил Вова.

 

Разлили шампанское по фужерам, общались в ожидании.

 

— Смотрите, смотрите! — воскликнула Маша. С горы вереницей спускались лыжники. Ехали неторопливо и без палок, держа факелы.

 

Мы поняли, что пулять не будут. Глянув на часы, обнаружили, что Новый год уже случился минут пятнадцать назад. Вероятно, с самого верха лыжники стартовали ровно в двенадцать.

 

— Давайте скорее! С Новым годом!!! — кричали общим хором и принялись чокаться. — С Новым годом!

 

Вероника, дотоле не смотревшая в мою сторону, столкнулась взглядом с моим. Сердце дёрнулось, словно рыба, попавшая на крючок. Губы женщины сомкнулись, прилегая к бокалу. А через пару минут наговаривали мне на ухо: «Иди за мной». Я не расслышала слов, но поняла по телодвижениям и направлению её хода. Под шумок удалялись от дружной гурьбы, затеявшей новые игры.

 

В следующие полчаса мы опять угнали машину, и вот я уже стояла в коридоре гостиницы, прижатая к стенке. Если вы подумаете, что всё напряжение и недовольство между нами испарилось по волшебству, ошибётесь. Оно обрело новое дыхание, движение и выражение. Вероника целовала меня хищно и дико. После съеденного сладкого мандарина, её горячий вкус казался терпким. За аурой пленительных нот парфюма, — даже воинственно-грубым.

 

Кем бы ни была эта женщина, чары, которые она наводила, вымещали из меня всю память, всю меня. Время замирало в её чертах лица, преображаемых остротой чувств. Я шла за ней, влекомая даже не ею самой, но всем её запахом, движениями, выражением, сливавшимися в одно непостижимое существо.

 

Дверь открылась. Ступая за порог, я испытывала гремучее предчувствие. Здесь произойдёт нечто, что выкрутит мои нервы до основания. Каждую закупорку, словно штопором.

 

Вот уже обнажённая перед кроватью. Сзади Вероника — также без одежды. Она держит мои руки чуть ниже плеч. На кровати лежала подарочная плоская коробка.

 

— Это для тебя, — проворковала на ухо женщина, прилегая к моей спине грудью. — Открой.

 

Я наклонилась, упираясь ягодицами в её бёдра и беря в руки коробку. Выпрямившись, открыла.

 

На бархатной подложке красовалась цепочка. Её окончания венчались теми приспособлениями, которые не оставляли сомнений — передо мной зажимы для сосков. И скоро они будут на мне. Ладонь женщины на моём животе тронулась вниз.

 

— Кажется, тебе уже нравится, — полухрипло огласила Вероника, измеряя красноречие моего желания, дающее скользить её пальцам, куда заблагорассудится.

— Ника… — я совсем не была уверена, что готова к таким экспериментам. Но резво нырнувший в меня палец вызвал полустон, с которым подогнуло ноги. Твою мать… Зажимы? Да сейчас я бы нацепила хоть сбрую на парад по коридору.

 

Некоторые люди думали, что я зависима от собственного обаяния и от получаемых с тем бенефитов. А оттого управляема по известным положениям. Правда была в том, что я делала, что сама хотела.

 

Ошейник — кожаный, с несколькими цепочками. Он был с той, прошлой, с кем у нас состоялось чувство, наиболее близкое к настоящему.

 

— Сучка… — процедила Вероника, разъедаемая противоречием желаний. Кажется, она совсем не была уверена, что не поставит меня здесь же раком и не отдолбит, как умела. — Надо было наказать тебя и лишить подарка… Ничего… Накажу по-другому…

— Ника, — прошептала я, подразумевая, что к Максу ничего не испытываю.

— М?… Ты говори, я пока помогу, — она взяла с бархата цепочку. Я закусила губу. Твою мать… Её руки, случайные прикосновения подушечек пальцев, когда она приспосабливала зажимы… Я чуть не взвыла.

— Ты дашь коснуться себя, — выразила я.

— Я же обещала, что попотеешь, — хрипло, сглатывая, сообщила Вероника. Её голос срывало, и она стала говорить очень низко, задыхаясь на каждом слове. Я знала, что такое звучание даёт только исходящееся в галопе сердце. От страха-неловкости-новизны и желания. — Ты будешь лизать меня… И попробуй только, чтобы я не кончила… — зарекла она, сверкнув гневом на мой профиль. Похоже, Вероника очень давно ждала этой ночи.

 

«О, ты кончишь, — мысленно пообещала я. — Прямо мне в рот. Ты будешь так кончать, как никогда кончала». В своих способностях я не сомневалась. Я никогда не сомневалась, что довела бы даже фригидну. Этому меня научил (ё*аный) тантрист, попавшийся мне на пути лет в семнадцать. Как все «гуру», он был совсем не тем, кем представлялся. В итоге, как все «гуру», он хотел секса с духовно-моральной привязкой. Или просто секса. Или просто привязку. Я предчувствовала: если он не был на тот момент ё*аный, то в ближайшем будущем точно. Интересовался геями. Особам, разевающим рты на его речи, уподобляться — слишком дёшево — так и не «дала». Но кое-чему он меня научил. Будучи писательски-проникновенной, я невольно подцепила более тонкие энергетические мотивы и волны — желать секса с духовно-моральной привязкой и знать, что ты можешь. А если не с конкретной особой — разберёшься по ходу дела.

 

Но всё это — разбивалось. Одурманенная, я смотрела, как на кровати передо мной изгибается женщина, слегка разведя ноги, ласкает себя. Я стояла на коленях у изножья, и мои катушки разматывало. Это должен быть оргазм от меня. Я чувствовала запах, я слышала её соки. Зажжённые свечи лишь обостряли видимость осязания. Если мне дать в наушники музыку, я выберу самую ненасытную, страстную, — ту, что о погоне; ту, что о собачьем вое волков; ту, что о луне и обо всём ненормальном.

 

Наконец, поиграв с собой, Вероника переместилась ближе ко мне. Одна её нога стопой опёрлась на моё плечо. Вторая бедром лежала на кровати, согнутая в колене, мыском на полу. Она приглашала. Мой язык тронул её, и я поняла, насколько вопиюще сладко истекает эта колдовская женщина. Она стонала одновременно вязко и громко, как отдаются самки животных, заигравшиеся в брачных прелюдиях.

 

 — Хитрая бессовестная тварь, — пробормотала я, обнимая её бёдра руками и припечатывая ладонью на животе к матрасу.

 

Я знала, что беспеременных движений языка и мыслимого драйва надолго не хватит. Старалась не останавливаться на чрезмерно воспетой джи-точке, давая ощущать вокруг, возле, слегка ниже — и внутрь…

 

Но и этого Веронике оказалось мало. Она приподнялась на кровати. Возвышаясь надо мной, взяла меня за подбородок одной рукой. Глядя в глаза бесконечностью разверзнутых зрачков, второй рукой — напором пальцев — усилила зажим на одной груди. Я едва не вскрикнула от помутнения примешиваемой к вожделению боли. Что-то удержало возглас внутри гортани. Эмоции немо-оголтело выражались в глазах, лице, напрягшихся мышцах всего тела. И это понравилось Веронике. Если прежде царило в её чертах сильное возбуждение, то сейчас оно стало невыразимо острым и бурым до основания. Женщина едва не дрожала, когда совершала ту же узурпацию со вторым соском.

 

— Я хочу кончить, — сказала Вероника. Теперь это уже была не она, а медведица. Если я не сделаю этого, она раздерёт, как тушу несчастного оленя.

 

Посасывая эпицентр, как можно незаметнее я вошла в ждущую плоть пальцем. Но это уже не имело значения. Как я поняла минутой спустя, её изводила память о моём лице, выражающем боль и готовность терпеть до белого каления. Вероника кончала тихо, беззвучно, с обмирающими в рыке стонами. Я только чувствовала влагу, осаждающую рот, и содрогания её великолепного, женски-чувственного и не по-женски сильного тела…

После оргазма Вероника довольно быстро набралась сил. Она приподнялась, беря мою руку и утягивая от изножья на кровать. Когда я оказалась поверх её бёдер, она отцепила устройство и стала ласкать мою грудь, налегая к соскам языком. Она зализывала их, как очумевшая, словно зверь — открытые раны. Надо сказать, после зажимов впечатления довольно болезненные. Даже более, чем при них. Если бы не была сильно возбуждена, я бы даже сказала, что далеко от удовольствия. Но глядя на женщину сверху вниз, ощущая её рвение, насыщенный запах, к которому примешался известный сексуальный, в какой-то момент мне показалось, что способна кончить только от этого.

 

— Лис, — Вероника задрала голову. И это были интонации Марьи Антоновны. Хотя звучали они именно так, но слышались по-другому. — Ты мне все ноги обмазала, — с тем, завернув руку исподнизу, она вошла в меня пальцами. Резко и властно. Я начинала привыкать к такому режиму и даже ждала его.

 

Однако дальше, вместо привычных движений, изучающе глядя на искажения моего лица и прислушиваясь к сумбурному дыханию, Вероника брала меня медленно. С каждым проникновением я постанывала, ощущая всё увеличивающуюся собственную ненасытность. Вдруг с ужасом начала понимать, что мне не хватает… Нет, не просто ритма — боли?

 

— Быстрее… Пожалуйста… — промямлила я.

— М. Не-а, — издевательски мягко целовала Вероника в уголок губ, продолжая с прежней размеренностью.

— Ника. Быстрее… — уже настырнее просила я.

 

Лишая меня последней утехи, женщина откинулась головой на подушки. Жестом показала переместиться. Теперь я стояла на коленях сбоку от неё и заново, с нескрываемым вожделением, принимала пальцы. Когда Вероника усилила ритм, в висках застучало. Гулко, отрывисто. При новом толчке я вскрикнула от дикой помеси удовольствия с чем-то совершенно непонятным и неописуемым, но это даже не назовёшь болью в её чистом виде. Пытаясь набрать воздуха и влиться в поцелуй, я накренилась к Веронике. Глаза её горели чёрным пламенем. Ей было опять мало, и она горячо наблюдала за моими стонами, изнеможением и жаждой.

 

— Лис. Я люблю тебя, — бормотала женщина будто никак не связанными с выражением глаз подрагивающими губами. — С-ка, как же я тебя люблю…

 

Подступающий оргазм от её раздирающего взгляда накрывал с головой… Я путалась с ней; я пыталась драться, а она хищно накручивала меня, привлекая к себе рукой на моей спине, словно выбившееся вьющееся растение на своё гибкое тело. Мне хотелось кричать, как орут дети, когда им что-то очень не нравится. Но правда была в том, что мне всё не просто очень нравилось, а я по-взрослому кончала, выходя на ту грань жизни и смерти, где сплетается агония всех известных значений. В этот момент я настоящая. Настолько, что сотрясает сознание — во мне ребёнок, во мне животное, во мне небо и звёзды…

 

В эту ночь мы занимались любовью без устали и до рассвета. Не было дела до звуков празднества, раздающихся с улицы. Вот всё стихло. Свечи прогорели, а в номер крались лучи утреннего солнца. Лёжа в обнимку, мы обсуждали, кто кого больше обмазал, и кто сколько раз кончил.

 

Поспали почти до полудня. Пора было покидать номер.

 

— Лис, — обратилась Вероника, садясь за руль. — Как думаешь, много шума будет из-за нашего отсутствия? — она курьёзно скуксила лицо, и я расхохоталась.

— Думаю, они уже привыкли.

 

Вероника улыбалась. Она расслабленно улыбалась, и не было на земле ничего прекраснее.

 

Всё же, пристёгиваясь, я пробубнила под нос: «Бурый, бурый, бурый зверь, дай мне счастье, а не смерть». Утром мне снова снилась медведица, и она была поразительно яркой. 

 

Маша с Максом тоже вернулись в дом. Их двое суток, на которые снимали номер, истекли. Разгружались обратно. Припарковавшись на общей стоянке возле соседского дома, мы направились к ним. Вероника взяла меня за руку. К чему прятаться? Всё итак очевидно.

 

— Да, девчонки, вы даёте, — выразил Макс и глянул на наши руки. — Впрочем, ожидаемо. Видели вчера Вовин джип у гостиницы. Так и подумали…

— И вас с приездом! — весело отозвалась я, подразумевая, что подробности излишни.

 

Маша проходила в дом. Мы собирались вслед за ней.

 

— Лис, Лис! Погоди, — окликнул Макс на крыльце. — Слушай, я на лыжах хочу попробовать, — слегка нагнулся ко мне мужчина, вещая вполголоса. — У Миши просил, но он сказал, что под ростовку. Управлять не смогу, слишком длинные… Твои же мне подойдут, да?

— Лыжи — да, наверное. Но размер ботинок…

— Их я у Миши возьму. Велики — не малы. Ну, лыжи ты мне дашь?

— Крепления только переделать придётся.

— Сложно это?

— Ну, как… Отвёрткой.

— А, переделаем тогда!

— Макс, ты хоть с интруктором? — поинтересовалась Ника.

— Да чего там, встал — поехал, — отмёл Макс. — Я от Лис с Мишей больше пойму, чем на финском или английском.

— Это же не беговые, — недоверчиво заронила Ника. — Смотри сам, конечно…

— Я тоже училась без инструктора, — вставила я.

— Во, — позитивно, но негромко заключил бас.

— Макс, а чего ты шепчешь? — наконец, задалась я про всю таинственность.

— Я при Маше не хочу… Сама понимаешь. А она немного злится на всю затею.

 

Он стеснялся предстать перед ней не в лучшей сноровке — поняла я по глазам.

 

Через час мы уже стояли на склоне. Точнее, немного сбоку. Макс стеснялся не только возлюбленной, но и большинство лыжников, которые на него даже не смотрели. Маша с Вовой и Вероникой остались в доме.

 

— Так? Правильно? — Макс принял стойку со слегка согнутыми ногами.

— Да. И лавируй плавно. Только тазом. Корпус всегда вперёд, — курировал Миша.

— Тазом, бл*… Не, это всё-таки детский какой-то склон, — озирался Макс. Я знала, что он приметил. Если проехать чуть выше, намечался выход на безлюдный спуск в другой стороне от подъёмников. Это же почти целина?!

— Аха-ха! Ты отсюда хоть скатись! — не уловил Миша всей подоплёки.

— Да ну! Детский!… Ника, поедем со мной?

— Нам здесь всё равно надо спуститься, — сообщила Вероника. — На подъёмники иначе не подцепимся.

— Ладно, я сойду.

— Езжай уже! — благословил Миша.

 

Макс немного скользил по диагонали, немного шёл вниз, ставя лыжи поперёк склону. Вполне успешно преодолел путь.

 

Я не знаю, как это допустила. Тревожное предчувствие всё крепче стягивало нервы. Нависало в воздухе, создавая его плотность, при которой становилось трудно не то, что говорить, но и дышать. «Всё будет хорошо, — уговаривала я себя. — Меня же с ними нет. Опасность не грозит».

 

— Какая, блин, разница? — не уразумлял Миша. — Раз такой детский, здесь бы нормально попробовал.

— Боюсь, он хочет вон там… — кивнула я в направлении отдалённого безлюдного спуска.

 

Миша округлил глаза и уставился на меня.

 

— Да ну нах*й?! — эмоционально слетело с его губ. — Он же не такой тупой?!..

— Предлагаю перехват.

 

Они поднимались в десятке метров от нас. Но пока мы спохватились, Макс с Вероникой уехали дальше, выкрикивая, что нас не слышно. Всё, что нам оставалось, лишённым лыж, — пойти в огиб в сторону того спуска. Как предполагалось, они навострились именно по нему. Мы пытались махать руками, кричать — всё бесполезно. Пара отделилась с возвышенности, скользя вниз. Если одна лавировала более-менее уверенно, второго начало заносить. Макс стремительно терял управление. Онемев от бессильного ужаса, я уже знала, что случится в следующие секунды.

 

Крик от боли, чудовищный, грудной, шоковый с матом. Я не помню, чтобы когда-нибудь слышала подобное. Каверзное трагедией и словно комедийностью неестественных траекторий. «Перелом», — проносится во мне осознание. Мы с Мишей, не сговариваясь, бежим к Максу, бултыхаемому к отвесной зоне, будто тряпичная кукла. Перелом — не самая большая беда. Теперь я боялась другого. «Господи, неужели смерть? Ему?! Не мне?…» — не верила собственным соображениям. Вдруг нечто, пойманное краем зрения, заставляет оцепенеть внутренности и мысли. На нас всех, неумолимым величием, катилась снежная лавина…

Белая стихия обрушивалась громадной массой, поглощая всё на своём пути. Свет и тьма мешались в сокрушительном танце миров. Тишина легла внезапно. Я не знаю, сколько она длилась и была ли вообще.

 

Медведица уходила по лесу, растворяясь в тумане. Словно дитё малое, готовая плакать навзрыд, я пыталась бежать за ней. Ещё памятна пальцам невероятная волшебная шерсть, что струилась меж них, водопадилась. Ещё теплилось в сердце чувство единого полёта-хода верхом на могучем теле. И звенел, звенел гудящий образ, когда возвышалась она надо мной во всём своём великолепии, а лунный свет серебрил её пряди. Но чем дальше я бежала вслед, спотыкаясь о коряги и ветки, утопая в вязких сугробах, тем больше таял в дымке одинокий силуэт, пока не пропал вдали полностью.

 

Я знала, что лес со мной не закончил. Всё то время, проведённое с Вероникой, где-то в глубине чувствовала его шёпот.

 

Мне бы хотелось описать события следующим образом. В то утро, зайдя в туалетную комнату в гостинице, я приняла таблетки, утащенные из запасов хитрой бессовестной твари, имя которой вам прекрасно известно. Всё дальнейшее было ничем иным, как их выхлопом. Начиная со снежной лавины. Даже раньше — с неправильно монтированных креплений у Макса, что не дали лыжам отделиться и привели к скоростному падению с переломами. А заканчивалось здесь, в серых стенах комнаты мотеля, где Маша с побледневшим от бессонницы лицом сидела возле моей кровати за книжкой. Разумеется, она читала «Креветки», написанные в будущем, — хотелось бы добавить мне.

 

Я бы всё отдала, чтобы не испытывать лютого холода, снедающего тело от кости до мозга. Я бы отдала вторую половину всего — и даже первую, — чтобы узнать о Веронике. Но уже сейчас, задавая вопрос срывающимся голосом, стремительно предчувствую, что ответит Маша вовсе не про неё.

 

Маша ответит про Веронику. Но не про ту, которую знала я. Эта Вероника, как окажется, не жгла костров. Она не вытягивала меня с отказавшими ногами и не валяла по сугробам. Не ёрничала, что я ничего не знаю и не читаю мыслей кого бы то ни было, а особенно — Смурной. Эта Вероника не зажимала по всем возможным углам, не закатывала ночные долбосюры и не угоняла авто в тумане. Эта Вероника не имела ничего общего с хитрой бессовестной тварью — со смелой любящей женщиной, которую знала я.

 

Реальная Вероника сидела со мной рядом на поваленном дереве и плакала. На такую картину наткнулись ребята, когда по следам пришли за нами. Пользовались фонариками и мобильными. Наследили мы отменно. Костёр всё же был. Вова с Викой разожгли его на первом месте нашего нашествия, где мы создали оккультные узоры в поисках Того дерева. Остальные отправились дальше. В итоге, Макс нёс меня на руках. Сначала общим советом думали отогреть у костра, но это не дало быстрого результата. Было решено идти к машинам и ехать до мотеля. Ближе к выходу из леса Макс подвернул ногу, зацепившись о корягу. Я летела из его рук в снег, который, вероятно, обернулся «лавиной».

 

Обо всё этом поведала Маша утренним часом в мотеле. Хотя мы задержались в нём, но уже тем же вечером выехали в путь-дорогу. Во внутреннем кармане куртки я обнаружила нетронутыми все бумажки, включая рубли. Кто бы знал: я бы положила их все, не задумываясь, за один поцелуй в лесу, когда пошёл снег…

 

В конечном счёте, мы весьма неплохо отметили Новый год в Финляндии. Парням даже не пришлось выгребать «совками» дорогу.

 

— Ты немецкий, что ль, знаешь? — удивился на меня Макс.

— Подруги как-то ездили в Финку. Рассказывали про общую стоянку на два дома.

 

В первые секунды я считала, что лукавлю, подразумевая свой трип. Однако минутой позже вспомнила реальных знакомых из Москвы, которые действительно рассказывали. Иногда забываешь такие моменты, а потом — словно с неба свалились.

 

У тех же знакомых на фото я видела дорожные финские знаки и магазинчик — жёлтый, продолговатый, с покатой черепичной крышей. Горнолыжные склоны я смотрела по видео на сайте курорта. Там же значилась их высота и другие характеристики. Про деревню Йоулупукки рассказывали всё те же подруги.

 

Реальная Вероника была вдоволь напичкана пресными клише, типовыми увлечениями, ожиданиями и суждениями. По жизни её не преследовали экстремальные случаи. Она не была «проклята» в прямом смысле вечных невзгод. Как и многих, её удручало, что никак не встретит «нормального человека», с которым «построит» отношения. Возможно, не догадывалась, но за всеми стандартами привлекательности и «развитости» ей не хватало одного. Маленького элемента. Как и многим, Веронике не хватало того, что сделает её менее кукольной и более настоящей. Сила этого проклятия мощнее и вездесущей. Его иногда называют «современность», но это не истинное его имя.

 

У человеческого мозга есть занятное свойство — дорисовывать масштабные образы по фрагментам. Мы не замечаем, как всё когда-то прочитанное, услышанное и увиденное аккумулируется на пластах памяти, сознания и подсознания. Например, многие склонны идеализировать надуманную любовь. Так и я — воспроизводила во сне свою собственную версию Вероники. Она изначально манила интригой. Мозг же хлебом не корми — дай порешать загадки. И не так важно, что с реальным человеком образ не совсем стыкуется. Он основан на гибкости собственной психики, закадычно переплетён с личным опытом, глубокими представлениями и прошлыми переживаниями.

 

«Долбосюр» был похож на первые разы, случившиеся с женщиной, любовь с которой я называла «наиболее близкой к настоящему». Зажимания и ненасытность — оттуда же. Впрочем, и от некоторых других. К образу Вероники примешались все волнующие аккорды, занимавшие мою душу в разные периоды.

 

Как ни парадоксально, но в действительности Вероника была менее живая и восхищающая, нежели вымышленная. Тщетно я старалась увидеть в ней хоть малый налёт того, что будоражило всю мою суть. Пустые разговоры — пустые глаза. Все её эмоции, поведение проистекали на бытовом предсказуемом уровне. Без химии, без хитрости, без волшебства. Иногда мне хотелось хорошенько её встяхнуть и кричать: «Ты не знаешь, какой ты можешь быть!». Я осекала себя, предваряя следующую тихую честность: «Ты не знаешь, кем ты должна быть для меня». Ведь она никому ничего не должна.

 

Поняв конструкцию образа как часть своей истории, иллюстрирующей лишь внутренние мотивы, в итоге, я получила себя. Настоящей. Нет, я не стала бесчувственной или менее любопытствующей. Скорее, научилась балансировать, отделять одно от другого.

 

Но снова видя во сне Веронику, — мою Веронику, — непременно вставала не с той ноги. Он (образ) вгрызался, раздирал меня изнутри, словно ежемуха. Помимо желаний встряски несчастной женщины, я замечала за собой некоторые другие черты. Так, ностальгически подворовала таблеток. Подумала на их действие: «Что за чухня?». А прежде, чем скатиться с самого верха горы, сказала вслух: «Ну что, поехали?». Я не совсем уверена, что произносила именно себе. И в любом случае это не было бы нормально.

 

Так или иначе, с реальной Вероникой мы переспали. Случилось это за день до Нового года. Остались одни в доме. Вероника намешивала кофе, стоя ко мне спиной. Опершись на столешницу, я поместилась рядом. Незатейливо болтали. В её глазах наблюдалось притяжение, какое случается при общении двух взрослых свободных персон. Она была не против поцеловаться.

 

— Лис, — стонала Вероника подо мной в постели.

 

Я делала ей больно. Нагоревшая злость за все её терзания, производимые в трипе видений, застлала разум. Мне срывало крышу. Я входила жёстко и властно, замирала в ней. И повторяла опять, в каждый толчок вкладывая испепеляющее желание. На мгновение, всего лишь на миг, мне показалось, что вижу перед собой те чудесные глаза, с незабываемым чёрным пламенем; что слышу её родной — до боли пульса — запах; что она стала наконец настоящей, о какой и сама не мыслила раньше… Надежда разбивалась на тысячи осколков минутой спустя. Меня обнимала чужая Вероника. Я чувствовала кожей, сердцем, всей сущностью — тщедушие и хладность её ласк.

 

Как-то, уже после Нового года, мы снова остались одни.

 

— Пойдём к мангалу, сделаем глинтвейн, — предложила я.

— Там же холодно, — надула губы Вероника. — Давай здесь — на плите?

— Пойдём, — утвердила я. Даже её голос раздражал обманом. — Хотя как хочешь. Если что, ты знаешь, где искать, — направилась я с бутылкой вина восвояси.

— Будешь пить одна? — неодобрительно удивилась Вероника нехорошему признаку.

— Да какая разница?

 

Вероника всё же присоединялась, ёжась в куртке. Постукивая ногу о ногу, нетерпеливо выжидала готовности глинтвейна. Зазевавшись, споткнулась о собственный полусапог и чуть не повалилась на мангал.

 

— Твою мать, с-ка!.. — выругалась Вероника, возвращая равновесие.

— Аха-ха, — не удержалась я от смеха. — Кто делает такую дурацкую обувь?… Ты ещё не знаешь, как я тебя вначале называла…

— Не смешно, — отрезала Вероника и слегка прогнула бровь: — Как ты меня называла?

 

Ком встрял в горле. «Креветка» — это слово несло столько ассоциаций, невыразимого смысла, родного тепла. И оно никак не сочеталось с чуждой женщиной, стоявшей передо мной.

 

— Не важно, — сухо проговорила я, принимаясь ворошить угли под кастрюлькой.

 

Вскоре глинтвейн был готов и разлит по кружкам.

 

— О чём ты сейчас пишешь? — поинтересовалась Вероника между прочим.

— Одну историю, которую кое-кому обещала.

 

«Жаль, не получится принтов на майках», — горько усмехнулась про себя. Если б знала, что придётся писать про такую правду, никогда бы не обещала… В итоге, для меня так и осталось загадкой, что первее: действия-слова или сами поверья.

 

— И о чём она? — повторила суть вопроса Вероника.

— О том, чтобы другие не оступались над пропастью, — глинтвейн показался мерзким на вкус. Подумав с секунду, я с силой выплеснула его в сторону.

 

Раздался шмяк. Не похоже на снег. Переглянувшись с Вероникой, я отправилась за мангал. Обшаривая в полутьме возле места падения алой жидкости, наткнулась на края пластикового пакета.

 

Не веря глазам, из снега я изымала нераспечатанные креветки.

{Конец.}